Многообразне вселукавый Сотана тщится на погубление человеку. Аще кого видит не послушающа на злыа дела и подвизающася на добродетель, уловляет его последовати своей воли и ни с ким же советовати, якоже святый пишет Дорофей:[89] «Во мнозе совете спасение бывает, последуя же самосмышлению падаетъ, якоже листъ». Потом же влагает ему тщеславиа помыслы, и то самосмышление — начало и корень тщеславиа, понеже мнит себе доволна суща не точию свой животъ управити, но и всех разумнейша и не требующа совета, и яростию не дастъ ничтоже противу себе рещи, но хощет, да вси словесъ его слушають, яко Богослова. Егда же видит вселукавый, аще укрепится в таковых прилежай добродетели, начинает его прелщати блещаниемъ света или зрениемъ некоего вида въ образе ангела или некоего святого. И аще таковым веру иметь, якоже преже реченный брат, и тако удобъ погибает человекъ; не точию злым прилежа, но и благаа творя, — от самосмышления погибаеть.
Поведа нам священноинок Иона, духовникъ пресвященнаго епископа Тверьскаго Акакиа.[90] «Еще ми, — рече,—пребывающу в манастыри Святаго Николы на Улейме,[91] священноинок некий нача служити во обители святую литургию. И егда восхоте чести святое Евангелие, внезапу паде, яко мертвъ. Они же, вземше его, изнесоша. По днех же неких проглагола. Братиа же начаша его вопрошати о случившемся ему. Он же нача поведати со слезами: “Азъ, убо окаянныа, нечювъствием многим одержим, творя любодеяние и дерзаа служити божественую литургию. И во едину от нощей на своей недели быв в веси и сотворивъ грех любодеяниа. И въ толико нечювьствие приидох, яко не потщався ни поне водою омыти скверну тела моего, ниже оскверненую ризу премених, и, проскомисав, начах служити божественую литургию. И егда прочтоша апостольское учение и начаша пети «Аллилуиа», азъ же восхотевъ пойти чести святое Евангелие, — и видех мужа, брадата и стара, стояща за престолом и жезлъ в руце имый (ото образа его разумети, яко святый Николае есть). И рече ми съ яростию: «Не дерзай служити, окаянне!» Аз же мнехъ, яко призракъ есть, и времени принужающу устремихъся чести. Онъ же удари мя по главе и по раму жезломъ, сущимъ в рукахъ его. И падохъ, яко мертвъ, и пребысть, лежа на одре, много время полсухъ”. Глаголаше же той священноинокъ Иона: “И, егда отойдохъ ото обители, не вем, что ему конець бысть”».
Сущии убо в мире, елици издадятъ себе неудержанно въ скверну злаго любодеяниа, и, аще не покаются, множайше себе возжигаютъ пещь огня негасимаго; кольми паче иночески живуще и въ таковаа впадающе, множайше себе, паче мирьских, огнь геоньский возжигают. Кто может изрещи, иже не точию в мире сущии, но и во иночестве пребывающе любодеяниемъ побежаеми; множае мирьских осужение приимутъ, аще деръзнут на священничество; и в мире сущии после жены своея, побежаеми любодеяниемъ и дерзающе служити, паче простых осужение приимутъ; сущии же во иночестве и побежаеми любодеянием и дерзающе на священничество и касатися некасаемых, ихже и самиитииань