. Отсюда они делают вывод о том, что если философия и зародилась в Древней Греции, то это было результатом не необходимости, а чистой контингентности.
Связь с территорией дает националистическое обоснование различных течений мысли, философских «мнений». Делёз и Гваттари перечисляют эти архетипы: французы имеют склонность ретерриториализироваться на сознании, на когито, тогда как немцы не отказываются от Абсолюта, чтобы снова завоевать греческий план имманентности, детерриториализируя сознание: «В триединстве „основывать – строить – обживать“ французы играют роль строителей, немцы – основателей, а англичане – поселенцев»[1079]. Это прежде всего философский эксперимент и попытка определить, что значит мыслить. Ибо мысль становится результатом этого напряжения между территориализацией и детерриториализацией: «Итак, философия ретерриториализуется трижды: сначала в прошлом – в древних греках, потом в настоящем – в демократическом государстве, и наконец в будущем – в новом народе и новой земле»[1080].
Чтобы преодолеть христианскую аксиоматику эсхатологического времени, в седьмом плато, датированном «нулевым годом», годом рождения Христа, Делёз и Гваттари обрушиваются на лицевость (visagéité). У этой критики двойная цель: преодолеть европоцентризм, господство современного белого человека над всем остальным человечеством в качестве воплощения прогресса и универсальности, и в то же время вступить в полемику с феноменологией.
Мы видели, что Делёз всегда шел по пути, альтернативному феноменологической программе. В 1970-е годы один из ее представителей, Эмманюэль Левинас, видит в лице требование Другого, само основание этики, наиболее яркое проявление человеческого в человеке: «Лицо ближнего означает для меня непререкаемую ответственность, предшествующую любому акту добровольного согласия, любому пакту, любому договору»[1081]. Для Делёза и Гваттари лицо, наоборот, тесно связано с сингулярностью пространственно-временного момента, в котором оно возникает, и потому теряет для них любое право претендовать на универсальность. Более того, продолжая строить свою метафизику, Делёз и Гваттари распространяют понятие лицевости на все формы природной и животной выразительности. В своем стремлении пойти как можно дальше в оприроживании человеческого и очеловечивании природы они порывают с любым антропоморфизмом: «До такой степени, что если у человека и есть какая-то судьба, то она, скорее, в том, чтобы бежать от лица, разрушать лицо и разные олицевления, становиться невоспринимаемым, становиться подпольщиком»