. Итак, наш мыслитель имманентности попал в ряды тех, кто потерпел явную неудачу, если судить по критериям его собственного философского начинания.
Переписка 1993 года начинается именно с вопроса виртуального, когда Бадью пишет Делёзу о том, что эта категория поддерживает определенную форму трансцендентности: «Делёз сразу согласился, что именно здесь лежит причина наших разногласий»[1552]. В своем ответе тот настаивает на реальности виртуального. Основываясь на аргументах, которыми они обменялись в переписке, Бадью производит поразительную операцию по перевертыванию. Ссылаясь на утверждение Делёза о том, что неразрешимость бросков костей остается привязанной к одному и тому же бросанию, Бадью противопоставляет ему свою концепцию несводимости каждого из бросков костей, которые в онтологическом плане всякий раз отличаются друг от друга. Из этого Бадью делает вывод, что сам он находится в лагере защитников множества, события как разрыва, тогда как Делёз оказывается сторонником Единого, непрерывного, вечного возвращения того же самого: «Для Делёза случай – игра Целого, неизменно переигрываемая заново такой, какая она есть. По моему мнению, случаи многообразны (и редки)»[1553].
Предложенная Бадью интерпретация «Складки» подкрепляет его гипотезу: Делёзу в конечном счете отводится место почитателя прошлого, который играет в складки и изгибы традиции, уже-бывшего в памяти, предлагающейся в качестве формы субъективации, тогда как сам он, Бадью, – единственный из них двоих, кто по-настоящему восприимчив к абсолютным началам и истинным событиям. Крайняя чувствительность Делёза ко всем формам радикальной креативности во всех сферах жизни составляет, по мысли Бадью, множество полей экспериментирования, свидетельствующих о различных способах разглаживания Бытия. Делёз, таким образом, присоединяется к Бадью в метафизическом осмыслении бытия и его онтологического основания, но он отказывается решать задачу, продемонстрировав неспособность провозгласить радикально новую мысль. Утверждая себя в качестве истинного наследника вопроса Истины, Бадью превращает Делёза в защитника неподвижного времени. Читатель, сколько-нибудь знакомый с Делёзом, не может не поразиться и тому трюку Бадью, когда он, отрицая какую-либо уникальность Делёза и его особое отношение к Ницше, изображает его певцом долга памяти, апологетом бремени памяти, завершающим свою философию на «необходимости начинать сызнова»[1554]. Делёз, выходит, настоящий антиницшеанец! На сцене этого disputatio сталкиваются, таким образом, учитель Истины и события, каким представляется Бадью, и сторонник традиции памяти и культа Ложного, в роли которого выступает Делёз. Бадью, настоящий маоист, остается верным логике чистки, чистой доски, лишенной всякого прошлого, используемой как инструмент против тех, кого он в своей недавней книге называет еще и «ренегатами»