.
Эти потери усугубил политический климат «зимних лет», в котором внезапно дали о себе знать атавистические явления, считавшиеся давно отмершими, например расизм, нашедший политическое отражение в электоральном успехе ультраправых и их лидера Жана-Мари Ле Пена. Это время ухода в себя на фоне утраченных иллюзий. Многие предпочитают возделывать свой собственный сад, замуроваться в своей внутренней жизни, закрыв посторонним доступ к ней. Утопия, вдохновлявшая борьбу Гваттари все эти годы, подобно миражу, скрылась за линией горизонта. Когда число разочарований растет, Гваттари становится все труднее превращать свои экзистенциальные тревоги в проекты, в которых бы выражались политические надежды. В 1978 году Жерар Лозье, известный своей язвительностью, нарисовал портрет некоего «Жиля Гваттарёза», странного гибрида Делёза и Гваттари, за которым гоняется истеричка и который решает обратиться в полицию, чтобы ее забрали в лечебницу[1763]. Гваттари это очень задело: «Я знаю, что Феликса очень обидели карикатуры Лозье»[1764]. Когда Франсуа Фурке после довольно долгого перерыва встречается с Гваттари, он сразу замечает подавленность своего друга: «„Знаешь, Франсуа, что со мной произошло. Меня выгнали с улицы Конде и сразу же из Дюизона“. Он был как старый шизофреник. Я почувствовал, что он в полном смысле слова потерял управление, как корабль, попавший в штиль и не знающий, куда плыть»[1765].
Творческая эйфория, связанная с совместной работой с Делёзом, закончилась с публикацией «Тысячи плато» в 1980 году, ставшей завершением если не дружбы, то по крайней мере их общего приключения. В начале 1980-х годов Делёз поглощен своим кинопроектом, затем книгой «Фуко» и работой над Лейбницем, которая завершится в 1988 году «Складкой». На протяжении всего этого периода каждому приходится возвращаться к себе, заново определять свои личные цели. У Делёза, имеющего постоянное место работы в университете, с этим проще, чем у Гваттари, оказавшегося в изоляции. Кроме того, вернувшись в Ла Борд, Гваттари переживает трудный период: начались ссоры с управляющим комитетом клиники, который считает, что Гваттари получает слишком много денег за работу здесь. Подобные обвинения не могут не усилить чувство изоляции и меланхолии у Гваттари: с 1950-х годов он постоянно тратил свои собственные деньги на то, чтобы Ла Борд блистала во французском и международном интеллектуальном пейзаже.
Все эти невзгоды сказываются на хрупкой структуре психики, о которой мы уже упоминали, когда рассказывали о детстве и юношестве Гваттари. Соскальзывание в депрессию становится еще более выраженным, длительным и глубоким. Два эпизода из взрослой жизни Гваттари, о которых рассказал его друг Жан Шено, свидетельствуют о его паталогическом отношении к смерти. Первый касается Пьера Хальбвакса, сына социолога Мориса Хальбвакса, настоящего политического активиста, который так и не оправился после того, как его отец погиб в Бухенвальде, пожертвовав собой ради них с братом, когда отдал им свой паек. По Пьеру Хальбваксу, страдающему раком легких из-за курения, видно, что он болен и скоро умрет. Жан Шено предлагает Гваттари его навестить: «Когда мы вышли от него, я был очень расстроен, зная, что он обречен, но Феликс, спускаясь по лестнице, сказал мне: „Зачем ты меня к нему привел? У него все будет хорошо“»