Царевна Дуатентипет проснулась в своих покоях намного позже обыкновенного – золотая ладья Ра уже близилась к зениту, когда служанки осмелились предложить госпоже платье и утреннюю трапезу. Не чувствуя ни своего тела, ни вкуса еды, царевна позволила им совершить необходимое, однако мысли ее блуждали далеко. Всю ночь она провела без сна и теперь с трудом связывала все обрушившиеся разом на дворец перемены и несчастья в единое целое.
По крайней мере, о случившемся с ее братом жрица Нейтикерт определенно не знала: в тот момент, когда прислужник докладывал обо всем, царевна успела вдоволь наглядеться на ее побледневшее, с плотно сомкнутыми губами и глазами, ставшими похожими на осколки базальта – такими же холодными, непроницаемыми и непроглядно-черными. Впрочем, остатков прежней сдержанности служительнице богов хватило, чтобы не выпроводить сразу же из храма непрошенную гостью: Дуатентипет поспешила уйти сама, окончательно смешавшись в собственных подозрениях, страхе за брата и отчаянной ревности, никак не желавшей оставить ее сердце. Сколько бы царевна ни повторяла себе по дороге до дворца, что необходимо было прежде всего вызволить Пентенефре из темницы, а уже после думать обо всем остальном – но оставить ревнивые размышления вовсе оказалось выше ее сил.
Кое-как собравшись с силами, она заставила себя подняться из-за стола: все равно ее мутило от собственного страха столь сильно, что каждый кусок пищи и глоток вина комом вставал в горле.
– Оставьте меня все, – велела царевна служанкам, сама удивившись тому, до чего слабо и жалко прозвучал ее голос. Те спешно повиновались; одна лишь верная Хекет остановилась в дверях, с тоской и сочувствием глядя на свою молодую госпожу. Дуатентипет знала, что та когда-то знала ее покойную мать и саму царевну держала на руках еще ребенком – а потому не могла относиться этой женщине как к обычной служанке; но теперь собственные волнение и злость взяли в ней верх.
– Сказано тебе, поди прочь! – нарочито грубо велела она сквозь зубы. Хекет терпеливо промолчала, поклонилась и исчезла за дверями; только губы ее на мгновение поджались, превратившись в тонкую белую нить – и от ее неодобрения, как и собственного осознания некрасивости своего поступка Дуатентипет стало еще хуже.
Куда бежать, к кому идти? Она знала, что ее высокородный брат, благородный Рамсес – тот самый, что отдал страшный приказ – покинул дворец ранним утром, тем самым разом пресекши любые попытки встретиться с ним и пасть в ноги, умоляя о милости… Царица Тия, мать Пентенефре, также была взята под стражу; Дуатентипет никогда прежде не была близко знакома с этой женщиной, но теперь непременно пришла бы к ней, будь такая возможность! Наедине с той, что родила ее возлюбленного, она смогла бы поведать о своих чувствах и страхах – а затем, помыслив вдвоем, они, конечно же, придумали бы какой-то хитроумный план по спасению Пентенефре, помогли бы ему покинуть дворец, быть может, бежать на чужбину, в западные земли; и она, Дуатентипет, бросив все, пошла бы вместе с ним! Там, где нет страшного, непонятного и не в меру зоркого слуги Кахотепа, повсюду следующего за ее братом; где нет коварной колдуньи Нейтикерт, лживой притворщицы, прячущейся за личиной служительницы богов и благодетельницы для всякого сброда; где нет трона и власти их покойного отца, всю жизнь тяжким грузом лежавших на их плечах – о, там Пентенефре непременно позабыл бы о своих заблуждениях и заметил ее, готовую, как и прежде, положить всю свою жизнь к его ногам… Дуатентипет столь увлеклась своими размышлениями, что даже испытала нечто вроде разочарования, вспомнив вновь об окружающей ее действительности.