Я переехала в Нижневартовск и стала работать там ассистентом кафедры русского языка, вести практикум по орфографии и пунктуации, практические занятия по введению в языкознание. Далось это решение непросто: мне было стыдно перед своими учениками, потому что я их бросила. Даже объяснить не смогла, ведь всё произошло летом, когда у ребят были каникулы. Правда, некоторые из них от моей мамы потом узнали адрес служебной квартиры, которую мы делили вдвоём с исследовательницей сибирских народных говоров, и писали мне трогательные письма. Читая их, я плакала и отвечала, испытывая жгучую вину, переживая такую драму, что её отголоски слышны в моей душе до сих пор.
Была я там одна, без родных, без своей Мимиши. Новая жизнь мало-помалу захватила меня, со студентами было интересно работать, потому что приходилось всё время учиться самой, пополнять пробелы в знаниях. Но от взрослых учеников не было такой эмоциональной реакции, как от детей, и порой меня это как-то раздражало. И здесь хотелось большего. Потому предложение поступить в аспирантуру пришлось как нельзя кстати: я могла расти дальше, заниматься исследованиями, могла уехать так далеко, чтобы окунуться в совершенно новую жизнь.
У меня было два или три месяца на подготовку к экзаменам, я вернулась в Тобольск, усердно читала научную литературу, делала выписки, сердце моё трепетало от страха, что не поступлю. И моим отдохновением была Мимиша. Общение с ней и дома, и на улице – вот простой способ на время уйти от проблем, от терзаний и метаний. Кто знал, что это были последние дни нашего с ней общения?
Как же произошло, что наша любимица прожила так мало? Меня не было в Тобольске, я в это время уже училась в ленинградской аспирантуре. Когда в очередной раз позвонила домой, то услышала печальное известие: Мимиша сильно болеет, брат возит её на уколы в ветеринарную лечебницу. У неё чумка, и надежд на выздоровление мало. А в другой раз узнала, что собаки больше нет.
Звонить тогда часто не получалось. Была зима 1990–1991 года, от аспирантского общежития на Мойке нужно было идти к Дворцовой площади. Немного не доходя до Триумфальной арки, я заходила в здание городской междугородной телефонной станции. Телеграммы отправляла пару раз всего, а вот очереди в кабинки переговорного пункта были мне хорошо знакомы. Кабин этих было около десяти, кажется, если не больше, и от каждой из них вился длинный хвост из желающих позвонить в другой город. Не могу точно сказать, что я опускала в щель телефонного автомата на стене – монеты или жетоны; помню только, что меняла деньги на эти вожделенные кругляшки, считала и пересчитывала их, ведь от них зависело, сколько минут или секунд я смогу проговорить со своими близкими – с мамой прежде всего.