Наконец, под ногами ровная брусчатка. Мы идём к массивной двери, возле которой прохаживаются два верзилы в серых костюмах и радиогарнитурой на лысых головах.
Завидев босса, раскланиваются, открывают дверь, заталкивают меня внутрь…
Дверь с лязгом закрывается. Но я не обращаю внимания на это, оно поглощено представшей моему взгляду картиной.
Смотрю перед собой, не веря глазам, и не могу сдержать отчаянный крик…
Такое ощущение, что я попадаю прямиком в какой-то жуткий боевик… Посреди комнаты, под тусклой, мигающей лампочкой сидит, привязанный к стулу, Далат… Одежда изорвана… Лицо… Красивое, совершенное лицо моего мужа изувечено синяками и окровавлено…
Это ж каким моральным уродом надо быть, чтобы сотворить такое с собственным сыном? А если человек позволяет себе подобное — значит, у него нет ничего святого…
На миг делается жутко и зябко. Но я гоню от себя панику — потом буду бояться — и кидаюсь к мужу…
— Давлат, господи… — давлюсь слезами, непослушными пальцами пытаюсь развязать верёвки, которыми скручены его запястья… Ломаю ногти, глушу рыдания…
Муж открывает один глаз, пытается улыбнуться:
— Не плачь, глупышка моя, — шепчет хрипло.
Хочется дать ему воды, смыть кровь, но в этой мерзкой камере ничего нет. Только он, я, тьма и холод…
Размазываю слёзы, беру себя в руки — Давлат прав: не время истерить…
— Милый, — присаживаюсь на корточки рядом, обнимаю, утыкаюсь в плечо, — за что тебя так?
— Они хотят втянуть меня в своё дерьмо, — бормочет на грани слышимости…
Киваю:
— Не говори… Твой отец кое-что рассказал.
— Плохо другое — я не могу защитить тебя, — продолжает говорить, хотя, наверное, разбитые губы причиняют боль.
Касаюсь их осторожно, невесомо, чтобы не усугублять.
Давлат блаженно улыбается и утыкается горячим лбом мне в плечо. Глажу по слипшимся от пота и крови волосам, бережно вожу пальцами по ссадинам на лице.
— Значит, сделай то, что он хочет, — шепчу.
Давлат качает головой:
— Потом, — хрипит, — я не буду себя уважать… Да и ты тоже не будешь. Не простишь.
— Нет, — решительно протестую, прижимаюсь щекой к щеке, шепчу, задыхаясь: — пока мы живы — всё можно исправить. И прощение заслужить…
Да, хочется добавить, я вот сейчас уже полностью простила тебя, готова дать тысячу шансов, только живи, только не позволяй им уничтожить нас…
Над ухом раздаётся горький смешок:
— Нет, крошка, далеко не всё можно простить и исправить. Смерть деда, например…
Холодею.
— Этого он от тебя хочет? Чтобы ты… Башира Давидовича… — вот теперь становится реально страшно: это ж какой мразью надо быть! Дедушка ведь и так уже глубокий старик, ему — не дай бог, конечно! — и без того недолго осталось. — Ради денег? Ради наследства?..