Мама вышивала тонко и умело, но вышивка олем Ораи была будто живой. Из четырёх углов в центр тянулись тоненькие, хрупкие веточки зубовика, нежные гибкие побеги вьюна, цветы лёгких летунков, стебельки цветущей власки с лепестками, похожими на кусочки неба, а по ним и между ними на нежно-сиреневом фоне летали мелкие юркие серебристые мотыльки, прыгали толстые пегие кузнечики, ползали весенние крупные переливчатые жуки. По одной стороне между стеблями трав была натянута невесомая, будто дрожащая, паутинка, и на ней сидел мохнатый паучок, немного похожий на комочек сажи.
Ораи добродушно поглядывала на изумлённую Аяну, потом сама подошла к ней.
– Ты можешь потрогать какого-нибудь жучка, – сказала она, добродушно посмеиваясь. – Не бойся!
У Аяны тогда запылали уши и закололо в носу, она несмело потянулась кончиком пальца к паучку, но дотронуться так и не решилась. Страшно подумать, что предложил поклонник Нэни в обмен на эту чудесную вышивку! Аяна долго мялась, но все же попыталась выведать – не напрямую, конечно, – а олем отшутилась, сказав, что любовь нельзя обменивать на вещи.
– Никакие вещи не могут быть ценнее любви, милая, – сказала она. – И ничто не может. Любовь — она превыше всего!
Теперь же эта живая, удивительная вышивка принадлежала старшей сестре, и, поднимая подушку с пола в очередной раз, Аяна гладила пальцем паучка, который даже в тусклом свете маленького светильника он казался совсем-совсем живым.
Она поправила подушку ещё раз, вздохнула, потянулась, юркнула под одеяло, загадала когда-нибудь научиться делать что-то так же чудесно, как олем Ораи вышивает, и провалилась в сон.
Белая-белая птица кружилась, не находя покоя, и тоскливо кричала над океаном в пронзительно голубом небе, но рассмотреть её никак не удавалось. Солнце невыносимо жгло глаза. Аяна щурилась, смахивала слезы, но всё двоилось и плыло в их колючих лучиках, а птица всё кричала и кричала, и от её криков нестерпимо, до боли сжималось сердце.
Аяна открыла глаза, ощущая странный ком в горле. Она села на кровати и окинула взглядом комнату. Пора самых густых утренних туманов ещё не началась, отсветы рассветного неба пробивались сквозь рейки ставней и скользили полосками по стенам у потолка, будто гладили их. В ногах, свернувшись клубком, спал Шош, его бок мерно поднимался и опускался. Она схватила его, сонного, прижала к себе и уткнулась носом в пятнистую мягкую шерсть.
– Шош, мой хороший, где же ты был вечером?
Его густая тёплая шубка пахла сеном. Видимо, первую половину ночи он провёл на сеновале, и только под утро, когда похолодало, пришёл к ней в кровать.