Сапожников, жуя и прихлёбывая чай, сочувственно тряс головой и поднимал плечи, как бы дивясь подобному расчёту пропускной способности борделя. Проглотив конфету и взявши ещё одну, со значением, за которым не слишком хорошо была припрятана издёвка, молвил:
– Сам Владимир Викторович счёл ваше заведение достойным высокой чести…
– Дешева же нынче честь! Рубль двадцать пять копеек за визит! – потрясла она бумагой в полицмейстера. К тому же что тут, – она заглянула в бумагу, – «…до ухода посторонние лица в дом не допускаются»?!
– Высокопревосходительство уведомил юношей, что более позорного долга, нежели в доме терпимости, не существует! – вставил Яков Семёнович.
– Ах, как это благородно с его стороны! – желчно отметила Лариса Алексеевна.
Полицмейстер поднялся, отставив чашку с блюдцем. Стройный, красивый зрелой мужской красотой и отчего-то теперь злой на Ларису, никаких искательных взглядов. Следом неуклюже, эдакой особой виртуозной неуклюжестью клоуна, поднялся и господин доктор, не забыв наполнить карманы конфетами.
– Извольте к четвергу быть во всеоружии, Лариса Алексеевна. Приказы не обсуждаются. Ваше заведение, коль скоро существует, обязано приносить пользу Отечеству.
– Да-да, – преданно затряс головой Сапожников. – А также вере и царю! Подумать только! «На каждую допущенную врачом для совокупления женщину – по три юнкера»! Хех! Я ваших девочек осмотрел. На первый взгляд здоровы. Но у люэса, дражайшая Лариса Алексеевна, есть инкубационный период, как вам известно, и во время этого периода…
– Яков Симеоныч! – рявкнул полицмейстер.
– Иду-иду, – и врач отправился на выход, бормоча под нос весьма внятно и так, чтобы было слышно: – Господи! А эта кровь тебе угодна, Яхве?! Золотарные ладьи!
Лариса Алексеевна не стала провожать посетителей. Собственно, полицмейстер вовсе не обязан был являться сюда, вполне хватило бы врача. Оставшись одна, она стояла с минуту, осознавая, что на неё свалилось. Какими неприятностями и убытками грозит подобное расположение самого. Она знала, за каким чёртом сюда явился полицмейстер собственной персоной и кидал голубиные взгляды. Стоило попросить его избавить от такой милости – был бы издан следующий приказ, не затрагивающий её заведения. Но она не могла его просить.
Вздохнув, она подошла к секретеру, достала альбом, обитый кожей, и, сев за стол, принялась пересматривать фотографии. Тысячу раз виденные ею, знаемые наизусть до малейших деталей. Раз за разом причиняющие боль. И нежность. И любовь.
Вот она сама, юная сестра милосердия последней Русско-турецкой кампании. Вот молодой врач Сапожников, смеющийся, живой, не простак, не потёрт. Военные, сёстры, раненые. Вот и роковой офицер. Точь-в-точь Андрей Прокофьевич, без малого на тридцать лет моложе. Эту карточку Лариса Алексеевна достала из пазов, аккуратно и трепетно. Перевернула и снова прочитала надпись, каждый раз причинявшую ей мучительнейшие из страданий: