Он встал, подошёл к телефону, поднял трубку, повертел ручку.
– Барышня, соедините с полицмейстером!
Вера поглядела на Алексея Фёдоровича с недоумением, к которому примешивались возмущение, крайняя степень удивления и много прочего, свидетельствующего о том, что она менее всего ожидала, что учитель сдаст её. Ожидая соединения, Хохлов тихо сказал:
– Дура! Вот кто ты в гневе!
После чего уже громко произнёс в трубку:
– Андрей Прокофьевич? Здравия желаю! Профессор Хохлов. Я вот по какому делу…
Владимир Сергеевич сидел у кровати Васильевой. Пациентка была всё так же безучастна. Глаза её были открыты, моргала она редко, не осознавая рефлекторного акта. Кравченко принимал решение. Стоило применить по-офицерски честное и жёсткое терапевтическое воздействие. Глядя прямо перед собой, он твёрдо произнёс:
– Вставать тебе надо, Васильева. Дочку хоронить.
Пристально взглянув на Татьяну, он не отметил никакой реакции. Но продолжил ровно, спокойно:
– Дочка твоя нашлась. Мучения её закончились.
Он перекрестился, и это был не формальный жест.
– В последний день её жизни с ней были добры. Потом она просто уснула и не проснулась. Как и положено праведникам.
Ещё раз цепко окинув пациентку взглядом и не обнаружив реакции, он потрепал её по плечу, встал.
– Не волнуйся, похороним по-людски. Я всё устрою, как положено, и оплачу. В моём родовом склепе твоей дочери будет спокойно. За именем настоящим к дворнику пошлю.
Уже на выходе из палаты он обернулся на хриплый измождённый голос. Васильева сидела на кровати, тяжело опустив изуродованные тромбофлебитом ноги.
– Спаси Господь того, кто её к вам привёл. И вас. Коли не шутите. Не на что мне хоронить. И негде. Катериной её звали.
Стараясь остаться академичным, чтобы не нивелировать достигнутый эффект эмоциональной реакцией, Владимир Сергеевич спокойно ответил:
– Кто же таким шутит? Вы ложитесь. Я старшую сестру милосердия пришлю. Она вам всё расскажет.
Матрёна Ивановна единственная могла справиться с этой миссией как должно.
В кабинете полицмейстера господин Аврутов, человек немалых доходов и довольного влияния, кипел яростью благородной. Андрей Прокофьевич выслушивал его с искренним радушием, сочувственно кивал, осуждающе качал головой.
– Возмутительно! Это не просто оскорбление действием! Это нанесение телесных повреждений! У меня позвоночник нездоровый и грудная жаба! Немыслимые инсинуации! Клевета! Я всё подробно изложил в письменном виде. И я надеюсь, вы со всей тщательностью отнесётесь к моему заявлению! Я осведомлён, что эта особа вызывает недовольство в порядочных кругах и состоит под полицейским надзором. Что неудивительно! Но если доселе она позволяла себе только политические выходки, то уж это, извините, уголовное преступление. Я освидетельствовался по медицинской линии у своего доктора, и его заключение, извольте видеть, приложено, – он ткнул жирным пальчиком в бумаги на столе. – Я уважаемый человек, с большими связями. Я не позволю, чтобы какая-то девчонка…