Он так негодовал, что не мог придумать приличное название тому, что с ним сотворила «какая-то девчонка». Не кричать же, в самом деле, что какая-то девчонка ткнула тебя харей в дохлых уродцев, утверждая, что они – твои внуки.
Андрей Прокофьевич с сочувственным и всё понимающим выражением лица протянул Аврутову портсигар.
– Не изволите?
– Благодарю! Мне доктор запретил, грудная жаба, но никак мне сейчас без этого…
Трясущейся рукой он взял папиросу. Полицмейстер встал, заботливо дал прикурить господину, услужливо перегнувши через стол свой стройный стан. Он был постарше Аврутова, но сохранял всё ту же форму, в которой пребывал, будучи молодым военным офицером. Дождавшись, пока посетитель раскурит папиросу, Андрей Прокофьевич ласково и заботливо произнёс:
– Вам бы гимнастическими упражнениями заняться, следить за питанием, поменьше жирного, мучного.
– Ах, когда мне! Давно пора на воды! А я всё на службе, в министерстве сейчас!.. Сами знаете! А! – он взмахнул пухлой ладошкой, очертив дымом сумбурный завиток. – Тут на тебе! Чтобы меня… Какая-то…
Он глубоко затянулся. Андрей Прокофьевич отошёл к окну и, глядя на серые питерские небеса, заговорил так искательно, так мягко, что до важного господина Аврутова не сразу дошёл смысл произносимого полицмейстером:
– «Какая-то девчонка», дражайший, никак княгиня. Видный хирург. Герой Русско-японской войны. Вся грудь в орденах.
– Войну-то мы продули! – хмыкнул Аврутов, ещё не понимая, что в его репликах здесь никто не нуждается.
– …и близкая подруга императрицы! – закончил Андрей Прокофьевич, не обратив никакого внимания на возглас потерпевшего.
Подавившись дымом и закашлявшись, Аврутов изменился в лице.
– Не из тех, что по штату, не из фрейлин, не из придворных. А из тех, знаете ли, которых любят искренне и горячо. Если вы осознаёте значения слов «дружба», «искренность», «герой», «награды»…
Аврутов всё кашлял. Андрей Прокофьевич вернулся к столу, налил стакан воды из графина, подал страдальцу, высказав с нежнейшей интимностью:
– К тому же, глубокоуважаемый господин Аврутов, прежде вашего заявления или, скажем уместнее, жалобы… Совершенно справедливой, отмечу! Справедливейшей! Прежде вашей претензии, до меня дошли сведения о вашем жестоком обращении с прислугой. В результате чего оная оказалась в больнице, к нашему общему прискорбию.
Залпом опустошивший стакан воды Аврутов тоном оскорблённого праведника высказал:
– Я никогда никого пальцем не трогал!
– Уверен! Как будто мы с вами – оба! – не знаем, что жестокое обращение можно производить самым пристойным манером. Мы же весьма изысканные, я бы даже сказал, изощрённые люди! Разве пользоваться тем, что у женщины слабоумное дитя и никуда её на службу не принимают по сей причине, – это жестокость? Напротив! Благодетельство! Вы благодетель! Разве сложно подобной женщине, да ещё и получающей жалование, – что уже вовсе ни в какие ворота, – в одиночку обслуживать большую семью, содержать в порядке огромную квартиру, быть и за кухарку, и за прачку, и за прислугу, и за девочку на посылках? Что вы! Я полностью на вашей стороне и пальцем вас не трону! Торквемада я вам какой?! Кстати, о пальцах. Ходят слухи, что сынишка ваш старший – трогал. Не смею плодить необоснованных подозрений на предмет пальцев, ибо от пальцев, насколько мои познания в сей области позволяют судить, – дети не родятся. Так что, возможно, именно что пальцем он слабоумную дочь облагодетельствованной вами прислуги не трогал.