Он уставился на Андрея Прокофьевича умоляющим взглядом.
– Ну, я не знаю. Она не только императрицы друг. Она ещё и подруга дней моих суровых, – он подчеркнул слово «моих». – Помню, юношей тетешкал это очаровательное дитя на коленках, и мне невероятно обидно, что вы возвели на неё напраслину…
– Я заберу заявление! – горячо и поспешно заверил Аврутов.
– Это само собой разумеется, дорогой мой. Но этого мало. Вы сейчас напишете мне подробную разъяснительную записку, почему вами не было предпринято никаких мер по поиску пропавшей дочери прислуги. Почему вы отказались транспортировать свою прислугу в больницу? И почему отказываетесь оплачивать медицинский счёт? Бумаги у нас много, слава богу. Сочиняйте, не торопитесь. Регистрировать ваши упражнения в изящной словесности не буду, но пусть они хранятся. Люблю, знаете ли, заводить архивы.
– Я могу быть спокоен?…
– Меч карающий – не по моему ведомству! – отточенным металлом резанул полицмейстер.
– По чьему же? – растерянно и глупо уставился на Андрея Прокофьевича этот жалкий человечишко.
Полицмейстер воздел указательный палец. Дурак посмотрел на палец. Затем перевёл взгляд на потолок. После уставился на изображение государя императора.
– Понимаю. Начальство. Высшая власть!
– Вы уверены, что дочь вашей прислуги слабоумной была, господин Аврутов? – расхохотался Андрей Прокофьевич, подавая отвратительному господину бумагу и поворачивая к нему чернильницу. – Есть только один начальник всех начал. Над всеми следствиями лишь Его власть – исполнительная. И неисповедимы решения Его.
Матрёна, зайдя в палату, не обнаружила Татьяны Васильевой. Немного поискала. Недолго подождала. И пошла доложить Кравченко, что пациентке или стало много лучше, или же, напротив, много хуже. Возможно, она в состоянии аффекта бродит по городу. Как это ужасно, что клинике не хватает средств и, соответственно, персонала. Ася с ног падает, зрачки расширены от переутомления и недосыпа.
Некоторое время Матрёна Ивановна не волновалась. Куда может податься несчастная Васильева, если и тело дочери её, на небо ушедшей, здесь? Но вскоре она заволновалась. Гораздо скорее, чем ожидала. Она понеслась к Владимиру Сергеевичу, гонимая тревожным предчувствием. Как-то слишком гладко всё. Не билась в корчах, не царапала себя, не кликушествовала – ничего из того, что помогает измождённым бабам выплеснуть горе. Плотно закупоренный котёл взрывается. Как разносит пушку с траченым дулом, так разносит в клочья и батарейного фельдфебеля, и орудийных фейерверкеров, и прислугу, и ездовых, и вожатых.