Часов около семи, после конца мессы, которую служил в тот день мой духовник, я исповедался ему в своем грехе, выслушал его порицание и приготовился исполнять назначенную мне епитимью, но прежде чем выйти из храма, преклонил колена перед алтарем Святой девы; затем, следуя правилу «береженого Бог бережет», покрепче сжал рукоять шпаги и вышел из храма с намерением смело встретить все, что небу будет угодно мне послать, а послало оно мне то, что за первым же углом я столкнулся носом к носу с доном Гонсало. Я попросил его отойти на несколько шагов от сопровождавших его друзей, сказав, что, мол, нам надо поговорить, но он и слушать меня не пожелал, попала ему, как говорится, вожжа под хвост, и он ответил, что скорее у него волосы на ладонях вырастут, чем он станет выслушивать мои просьбы и обещания, которым он не верит ни на грош, и перед толпой окруживших нас зевак и студентов, в числе которых оказались также двое моих товарищей по комнате, дон Гонсало, вытаскивая из ножен шпагу, стал грозным и хринлым голосом честить меня на чем свет стоит. Пришлось сносить его брань, не отвечая ни словом, я стоял неподвижно с обнаженною шнагой в руке, но без воинственного пыла, а, напротив, с желанием, чтобы кто-нибудь вмешался и нас примирил; теперь-то я понимаю, что кротесть, выказанная мною, была порождена нечистой совестью, сознанием совершенного накануне. Дон Гонсало был здоровенный дылда, выше меня ростом, и считался лучшим дуэлянтом в Алькала; в тот день, однако, раскаленный яре-стью и жаждой мести, полагая, что убить меня будет легче легкого, и недооценив силу моей руки, деста-точно искусной и проворной, он опрометью ринулся на меня, совершенно ошалев от гнева и настолько неосторожно, что с первой же сшибки я, даже не оцарапанный его шпагой, сам не знаю как всадил ему свою в живот и, видимо, угодил в печень, ибо он рухнул, сраженный насмерть.
Тут поднялся шум и гам, все вокруг всполошились — друзья дона Гонсало кинулись ему на помощь, но по закатившимся глазам и прерывистому дыханию поняли, что душа его вот-вот отлетит; мои же товарищи схватили меня и скорехонько утащили прочь от толпы; слух быстро дошел до Главной коллегии, оттуда явился на место дуэли альгвасил >47> с двумя крючками и установил, что я убийца; я же в это время, когда еще на шпаге моей не высохла кровь, уже находился шагах в пятистах от того места и сидел в седле благодаря заботам одного студента, моего большого друга, давшего мне своего мула; нашелся также торговец платьем, который в мгновение ока и с большой охотой обменял мое платье на одежду погонщика мулов. Послушавшись товарищей, я укрылся в укромном месте — ведь не было сомнений, что опасность мне грозит превеликая и что гибель дона Гонсало мне доставит многих могущественных и беспощадных врагов. Студенческие дуэли карались правосудием с великой строгостью даже тогда, когда их следствием были всего лишь легкие ранения. Поединок же, в котором я убил юношу из знатной семьи, неминуемо привел бы меня в тюрьму, откуда никто бы меня не вызволил. Страшась такого исхода — и страшась вполне разумно, ибо я не хотел стать беспомощным, всеми покинутым узником,— я, хотя совесть моя протестовала, вынужден был решиться на бегство и искать возможности поскорее уехать, пока меня еще не обнаружили, и ехать я решил по дороге на Мадрид.