— Настырный же ты! Над людьми пронскими я власти никакой не имею — на то у них свой князь есть. Или хотя бы княжич, что в граде остался, Михаил Всеволодович… Но впрочем, мысль твоя не глупа. И пожалуй, с ней я смогу тебе помочь — напишу грамоту княжичу, он меня ведь знает… И коли будет на то его воля, позволит осуществить задуманное. Над сторожей… Ну что ж, коли хочешь быть старшим — поставлю старшим. Тебя как звать-то, дружинный?
К собственному удивлению, я сильно засмущался, судорожно сжав протянутую для рукопожатия кисть богатыря:
— Егор я! Сын Никиты!
Неожиданно по-доброму, искренне улыбнувшись, отчего лицо его словно разгладилось и помолодело, Коловрат ответил:
— А я Евпатий, сын Льва! Ну, будь здоров дружинный… Даст Бог, еще свидимся!
Напряженное молчание повисло в воздухе сразу после речи Коловрата. Боярин обратился к стороже, упредив, что мы немедленно отправляемся в Пронск с его посланием к княжичу Михаилу Всеволодовичу, да что старшим на время пути назначаюсь я. Соратники Егора ожидаемо удивились и напряглись — и собственно, я ждал начала выяснения отношений сразу, как только мы покинем посад. Однако же никто из дружинников не попытался вслух возмутиться, или даже просто заговорить со мной за весь отрезок пути примерно часов в пять. Этакий молчаливый бойкот — причем, судя по откровенно осуждающим взглядам Микулы, каменному лицу Кречета, избегающего даже взглядом со мной встречаться, какому-то обиженному разочарованию, нет да нет, мелькающему в глазах братьев-половчан, да брезгливой насмешке Лада, это был именно что дружный игнор. Только Захар оказался словно бы в стороне от всеобщего порицания — случайно встретившись с ним взглядами, я к своему удивлению разглядел в них легкий налет сочувствия.
Ну, хоть кто-то не спешит упрекать, пусть и про себя!
Впрочем, иной реакции от дружного и давно спаянного воинского коллектива, доверяющего своему вожаку, не раз это доверие оправдавшего, я и не ожидал. Точнее ждал гораздо более худших вариантов, а бойкот соратников… Так себе проблема по сравнению с монгольским нашествием! Впрочем, все равно мне было не по себе — да и объясниться с соратниками так или иначе необходимо. Мне ведь с этими людьми еще в бой придется идти!
А потому короткий привал на лесной опушке у старой вырубки показался мне лучшим временем для «разбора полетов».
Расседлав Буяна и стреножив его рядом с жеребцами соратников, мирно пасущихся на лужку с уже пожухлой, но еще не до конца растерявшей насыщенную летнюю зелень травой, я принялся лично кашеварить. В буквальном смысле — взял свой походный котелок и молча придвинулся к костру, оперативно сложенному братьями, после чего быстро нарезал здоровый кусок сала средними, не очень толстыми шматами и бросил их на дно котелка. Последний же поставил на огонь — в смысле подвесил на сложенной над костром треноге из толстых сучьев, перехваченных сверху веревкой. Сало вскоре зашипело, растапливаясь и распространяя по округе дивный аромат копченостей, а я, меж тем, быстро нашинковал две головки луку полукольцами засапожным ножом (в качестве доски мне послужил подходящих пенек), и бросил к салу. Подождав совсем немного — пока лук приобретет благородный золотой оттенок (и с удовлетворением ловя на себе заинтересованные взгляды соратников!) — я щедро бахнул в котелок крупы и пригоршню вяленого мяса. Недолго помешал их так, чтобы крупа чуть обжарилась в сале и целиком пропиталась растопленным жиром (заодно смешавшись с луком), после чего залил пшено уже принесенной Захаром водой. Рядом с нашей стоянкой в роще протекает ручеек, потому-то сторожа здесь и остановилась, так что воду мы раздобыли без проблем — и сейчас она скрыла крупу… ну где-то примерно на два пальца. Щедро сыпанув в варево драгоценной соли из собственного кулька — чем вызвал пусть пока еще безмолвное, но искреннее одобрение на лицах соратников — я довольно улыбнувшись, прикрыл котелок крышкой. После чего поймал глазами лицо Кречета, усевшегося на потник чуть поодаль, и негромко предложил: