Жека с другой стороны, обнимая его, как в пивной, не смущаясь, заталкивал в ухо пузырящийся дружеский шепот:
— Эмма мне все рассказала, ты — просто чокнутый, я не знаю сейчас, кто из вас прав, Валентина, конечно, тоже не подарок, но ведь глупо бросать налаженную семью, потому что потом придется буравить все сначала: квартира, дети, — если возникает что-то на стороне, то совсем необязательно информировать об этом жену, наоборот, — жизнь становится гораздо приятнее, Эмма не спрашивает меня, куда я иду, а я не спрашиваю ее, мой тебе совет: наплюй, Валентина — хорошая баба, осточертело в КБ, бегает по выставкам, свихнулась на испанцах — ладно, пусть водит группы, бывают сдвиги похуже, конечно — дура, но зачем ломать навсегда? — немного внимания, подарок к празднику, и она тебя обожает, главное — никаких забот, ты улавливаешь мою мысль, Александр?
Игнациус улавливал. Советы хороши для того, кто их дает. Ошарашенный внезапной паузой, он выпрямился. Почему-то все смотрели на него. Тишина в аудитории стояла жуткая, как в подземелье.
— Прошу вас, Александр Иванович, — нетерпеливо повторил Созоев.
Видимо, уже не в первый раз.
В полном одиночестве, протыкая молчание шагами, Игнациус поднялся по трем ступенькам. Намокающий воздух загустел от злобы и неприязни. Тем не менее, он почти не волновался. Волноваться ему было незачем.
Все это не имело никакого значения.
— Мой доклад посвящен некоторым вопросам прямого взаимодействия гарбонов с точечными марками при делении цикариоля, — сказал он.
— Ого! — выдохнули под потолком.
Аудитория остолбенела.
Очень обыденно вошел Грун и сел на свободное место. Он был в своем неизменном черном свитере, растянутый ворот которого открывал ключицы, и в выцветших джинсах. Он нисколько не изменился. — Здравствуй, Федор, — сказал Игнациус, — у меня сегодня — предзащита, говорили, что ты умер, а ты нисколько не изменился. — Здравствуй, Саша, — ответил ему Грун, — не переживай насчет моих данных, мне теперь уже все равно, я давно об этих данных забыл. — Почему ты ушел из института, мы очень волновались? — спросил Игнациус. — Со мной произошла странная история, — ответил Грун, — я потерял себя, вся жизнь переломилась, вероятно, я должен был отсюда уйти. — Со мной тоже произошла странная история, — сказал Игнациус, — сегодня я вдруг опоздал на заседание кафедры, я пришел вовремя и вдруг выяснилось, что я — опоздал. — Ты живешь в двух временных измерениях, — сказал Грун, — они сталкиваются и порождают хаос, от которого меркнут звезды. — Два времени? — спросил Игнациус. — Два времени, — подтвердил Грун. — И еще вокруг меня какое-то черное безумие, — сказал Игнациус, — все говорят и поступают так, словно они сошли с ума. — Это — Ойкумена, — не сразу ответил Грун. — Ойкумена? — Я тебе не мешаю, Саша, ты ведь должен читать доклад? — Нет, — объяснил Игнациус, — я выучил доклад наизусть, я повторил его пятьдесят раз и могу говорить механически. — Это — Ойкумена, — опять сказал Грун, — по невидимым порам она бесшумно просачивается в мир и обволакивает тебя, засасывая в глухую полнощную топь, ты уже частично принадлежишь ей. — Что же делать? — запинаясь спросил Игнациус. — Отдать кольцо и забыть. Как тебе советовали, — сказал Грун, — это — единственный выход. — Я не хочу, — сказал Игнациус, — я люблю ее, я искал ее всю жизнь, я ее нашел, никакая Ойкумена не заставит меня отказаться от нее. — Победить или умереть? — спросил Грун. — Победить или умереть, — подтвердил Игнациус. — Ну, мне пора, — сказал Грун, — сейчас начнется небольшой ералаш, старик уже машет руками.