Казалось, он наслаждался этим спектаклем. Его забавляло, как взрослые люди старательно играют свои роли, делая вид, что не понимают, в чем дело, и упорно избегают разговоров начистоту, годами выжидая удобного момента до первой ошибки противника. Так продолжалось довольно долго, пока Федор не сделал первый шаг, разбивающий неписанные правила этого местами нелепого шоу. Нельзя сказать, что он совершил серьезную ошибку, хотя был близок к тому. Федор поддерживал тесные отношения с одной американской компанией, и его формально легальная охота за технологиями была уже очень близка к тому, чтобы соскользнуть в настоящий шпионаж. Деррик и его коллеги прекрасно понимали это, и незаметное для посторонних глаз кольцо их наблюдения сжималось все теснее.
Тем не менее, Деррик до сих пор не был уверен, что ФБР смогло бы предъявить россиянину какие-то обвинения, если бы он сам не захотел сотрудничать с бюро. Даже для того, чтобы добиться разрешения на обыск или прослушку, требовались серьезные доказательства противозаконной деятельности Федора или его связи с русскими спецслужбами, на сбор которых могли бы уйти месяцы, если не годы. Этот дотошный процесс, каждый шаг которого сопровождался кропотливой работой и массой юридических проволочек, ежеминутно грозил сорваться, если бы только предполагаемый шпион почувствовал приближающуюся опасность. Расследование грозило стать долгой и изнурительной схваткой предчувствий и интеллектов, чрезвычайно осторожной и монотонной работой одной спецслужбы против другой, с вовлечением двойных агентов и прочих трудоемких схем, составляющих существо невыносимо напряженного, и все же болезненно привлекательного мира шпионажа.
Федор не стал дожидаться конца этой затянувшейся игры. Нельзя сказать, что он пришел сам, но умело дал понять через близкого к ФБР человека, что ему поднадоел бессмысленный спектакль ради дела, в которое он давно уже не верил. Этого было достаточно, чтобы начальство Дерека позволило ему провести первую открытую встречу с потенциальным агентом.
В отличие от многих, кто мог бы оказаться на его месте, Аверин никогда не пускался в пространные рассуждения о том, что именно разочаровало его в России, и чем его привлекла Америка. Никаких высокопарных идеологических пассажей, никаких пылких признаний в любви. Откровенно корыстного интереса в нем тоже не чувствовалось. Деньги он принимал, как должное, никогда не торговался, и, казалось, смог бы с тем же спокойствием принять и отсутствие всякой оплаты. Ему, казалось, вообще было все равно, поверят ли американцы в его искренность. Свою честность он предпочитал доказывать делом, и действительно сообщал Деррику то, что знал — нельзя сказать, чтобы очень многое, но часто весьма существенное.