Василий Иванович Сташков в предвкушении «фестиваля» прибегал иногда к хитростям, порой нелепым и чреватым последствиями.
Будучи сменным мастером, как подотчётное лицо, он со склада набирал для выезда в поле много лишних продуктов и, когда деньги кончались, сдавал эти продукты по дешёвке в продовольственные магазины и ларьки. И фестиваль продолжался. Правда, потом в бухгалтерию сумму за полученные продукты он вносил сполна. Приходилось обычно расплачиваться зимой, когда лёгкие буровые станки находились без действия на базе, и Вася вынужден был отчитываться за все «продукты» и «железки», которые на нём числились. В таких случаях с колоссальным должком Василий Иванович шёл на глубокое бурение в этой же экпедиции и целую зиму работал «бесплатно», так сказать, отрабатывал долг.
Однажды, когда все уже продукты были пропиты, Вася, обычно заботливый о других и равнодушный к себе, ворвался в палатку, где спали все на земле, застеленной кошмой, и начал вытаскивать из под спальных мешков кошму. Подчинённые его (тоже «прохиндеи» ещё те) удивились: «Зачем тебе кошма, Ваха? – спросили они.– Покупателя нашёл вон в той юрте», – ответил Вася, продолжая своё дело. Тут уже прорвало всех: – А на чём спать будем, ты с ума сошёл?! – Ах, спать? – возмутился Сташков,– достал нож и тут же отхватил часть кошмы. – На этой части спал я, а теперь не буду». Отнёс свою кошму к казахам и реализовал за «бутылку».
В трезвые дни, ни о чём не сожалея, обычно Вася безотказно работал и читал беллетристику. Читал много и без разбора. А с каким вниманием буквально целый день он слушал стихи Павла Васильева, тогда ещё только вышедшие отдельным толстым изданием? Вася тихо присаживался рядом на каком-нибудь пеньке или прямо на траве и настороженно, не перебивая, лишь иногда удивлённо покачивая головой, слушал бесценные яркие строки, безвременно ушедшего земляка-поэта. Вася не знал тогда биографии Васильева, которая сама по себе могла привлечь подобного человека, но слушал хорошо. На лице его временами возникала полуулыбка, и сам он был весь внимание.
С годами у Сташкова появились странные привычки, с которыми мириться стало почти невыносимо. В пьяном виде у него вдруг появлялась бессонница и страсть к разговору. Причём, говорил бы он сам с собой, это куда бы ни шло. Нет, ему нужен был собеседник. И он шарахался по лагерю от одного к другому, выводя из себя бесконечным потоком речи любого, кто подворачивался под руку. Речь эта была бессвязная и совершенно не понятная, лишенная какой-либо логической нити. С тех пор, как он лишился двух передних зубов, его пьяное бормотание стало невыносимым. Старые воспоминания наплывали на него как-то сразу, единым планом и целиком захватывали его. Если же кто вступал с ним в беседу – оказывался вдвойне несчастным. Любое слово собеседника вызывает у Вахи целые ассоциации воспоминаний, о которых он сразу же начинает говорить непослушным «кирзовым» языком, вываливающимся в беззубый проём. В это время сигарету он обычно не курит, а жуёт. Она тухнет. Он просит и ищет спички. Прилипший на губах его табак усиливает неприятные чувства. Произнесёте вы слово «погода» – и Сташков припомнит какую-нибудь такую погоду, о которой и за ночь невозможно выговориться; произнесёте слово «дорога» – и снова поток неразборчивых звукосочетаний посыплется вам навстречу: – уж дорог-то у Василия Ивановича, слава богу, было не счесть. Тут он вас заведёт и в Манчжурию, где ему пришлось наступать с боями на япошек и где он даже собственноручно прикончил «японца-ростовщика в шёлковом халате», который чуть было не угрохал нашего солдата. Не говоря уже о геологических дорогах многолетних скитаний по Казахстану. И если вы даже умышленно попытаетесь выслушать Ваху до конца, то это окажется бесполезным, безнадёжным занятием, так как не будет видно никакого конца и тем более последовательности в его бормотании. В этой связи интересный эпизод мне (автору этих строк) пришлось однажды засвидетельствовать.