За окном сгущались сумерки, а Зинаида все говорила и говорила, будто на исповеди, о своей беде и надеждах. Молодые мужчина и женщина, они сидели рядом, совершенно одни, не ощущая ничего обыденного, плотского, земного – словно брат и сестра…
15
То ли от постоянного напряжения, то ли что-то происходило с организмом, но дни после перевивки дались Мышонку очень мучительно. Он чувствовал, что все больше слабеет. Особенно угнетал недосып – ночь была единственным промежутком, когда была возможность подобрать хоть какую-то еду, оставшуюся от Мыша. Этих крох не хватало, но спать хотелось больше, чем есть. У Мышонка все время кружилась голова и все расплывалось перед глазами. Отчаянно хотелось ткнуться носом в опилки и забыться. Но он твердо знал: спать нельзя. Во сне он беззащитен. Значит, сон – это смерть.
За это время он хорошо изучил повадки Мыша. С приходом Ольги тот просыпался, съедал положенное им двоим и неспешно вылизывался. Завершив туалет, он немного прогуливался вдоль бортиков клетки – ужасающий момент, когда Мышонок забивался в угол и просто умирал со страху, – потом прислушивался к шумам соседей и пытался рассмотреть их через прутья. Наконец, ему это наскучивало, и, взглянув напоследок на Мышонка, он устраивался на предобеденную дрему. К концу дня он снова был на ногах, чтобы съесть принесенный Ольгой ужин. Деловито хрустя комбикормом, он зловеще косился в сторону Мышонка, и у того от ужаса стыла кровь.
Мышонок всем нутром чувствовал: до тех пор, пока он способен держаться на ногах, Мыш его не убъет: скорее не из жалости, а из-за лени, необходимости лишнего движения. Громадные порции еды, поглощаемые Мышем, явно начинали сказываться, и с каждым днем чудище двигалось по клетке все тяжелей и одышливей.
16
Странным было то, Мыш толстел не равномерно всем туловищем, но как-то нездорово, неестественно – в основном, животом. Мышонок много раз видел расплывшихся от жира и возраста сородичей, но в их отяжелевших фигурах все равно сохранялось какое-то изящество, звериная грация, элегантность движений. У Мыша было все не так: он неумолимо превращался просто в ожиревше-отечный меховой шар, неспособный к мало-мальски быстрому движению. И еще – глаза: взгляд Мыша, свирепость которого прежде подчеркивали налитые кровью глаза, все более тускнел, словно подернутый осоловелой пленкой равнодушия.
К исходу второй недели он уже не вставал из своего угла. В клетке было неопрятно из-за горы перловки и комбикорма, накопившихся за последний день: Мыш есть уже не мог, а Мышонок, наученный довольствоваться малым, на большее не претендовал.