– По идее, она что-то несёт. Чистоту помыслов, невинность юности, пытливость ума, – перечислил я, словно был философом.
– Один глаз у неё всегда закрыт, он смотрит за тем, что происходит в темноте, где творится хаос. Второй направлен к свету для того, чтобы любоваться добротой и силой. Правая ладонь вытянута к молящемуся. Левая предназначена для умоляющего.
– Только что выдумал?
– Бабушка, – сказал честно Келвин. – Амулет при тебе?
– Да. Таскаю повсюду, как и обещал, – произнёс я с доверием и, закрыв глаз, протянул руку. – Если победишь, где будем праздновать?
– О, я уверен, что даже в шорт-лист не пройду! – пробормотал он.
– Почему?
– Я не профессионал.
– Но и не новичок. Если жюри не оценит фотки, я лично пришлю письмо с просьбой отдать тебе призовое место.
– Хм, вряд ли такой способ прокатит, – усмехнулся Келвин.
– Попытка не пытка.
– Ты очень милый, – он понизил голос и быстро щёлкнул затвором. – Достойная фотография, – добавил Келвин, стирая непрошеную слезу.
– Ещё?
– Ага. Не моргай, застынь.
Я безоговорочно повиновался, слушая курлычущего голубя.
Келвин запечатлел последний снимок и положил фотоаппарат на землю, странно дёргая уголком губ.
– Ты чего? Всё же отлично!
– Да, конечно, – прошелестел он тихо и подошёл ко мне. – Спасибо.
– За что? Подумаешь, попозировал. Любой, ну, наверное, любой человек…
– Перестань, – оборвал Келвин.
В фантазиях не было скованности, застенчивости. Несмотря на безграничную нежность, я проявлял кротость и сдержанность, чтобы окончательно не поддаться соблазну. Келвин, Кел, без разницы. Как бы я его не назвал, он был единственным, с кем молчание лилось как песня; с кем всякое произнесённое слово западало в память и рассказывало о стремлении познавать, а не тянуло вниз. Похоже, мне благоволила судьба, не иначе. Взбудораженный до такой степени, что не хватало воздуха, я умоляюще пролепетал:
– Не смотри.
– Стесняешься?
– Не совсем.
– Просто не комфортно? – вкрадчивый тон Келвина сменился сожалеющим.
– Просто боюсь. Боюсь, что не понравится, что я сделаю что-то неправильно.
Меня беспокоило, что когда-нибудь, как и говорил папа, Келвин останется далёким прошлым. Мы больше не встретимся, не поднимемся на Дайамонд-Хед, не сфотографируемся у водопадов, не увидим мир. Я останусь в удручающей суровостью жизни, которая перестанет радовать мелочами, пускай и приятными. С кем делиться неожиданными открытиями, кому плакаться в жилетку? Маме, папе, Хью, Хане, прочим? Они были не им. Не Келвином. Забавным, чувствительным, волшебным парнем, способным утихомиривать огонь.