Стояло солнечное летнее утро. Эжен была в университете. Петричкин сидел у небольшого столика на кухне и пил кофе. Из окна хорошо прослеживалась аллейка сада. Он внимательно следил за игрой света и тени от солнечного луча, пробивавшегося сквозь листву платана. Листья, колеблющиеся от ветра, изменяли конфигурацию узора, в котором можно было уловить то тень рыбы с плавником, то распластавшуюся черепаху. Внезапно конфигурация изменилась, обрисовав вытянутый профиль, который кого-то напоминал, и он отчетливо вспомнил Эдика, человека, когда-то приставленного к их группе, от чьего зоркого взгляда невозможно было укрыться. Он следил за всеми и за каждым в отдельности. А сможет ли он играть в следующем турнире в Берлине, о котором договорился еще в Москве? Ведь ему, пожалуй, не ускользнуть вновь от цепких глаз и рук компетентных товарищей, а он так хотел участвовать в этом турнире, где собиралась такая сильная компания игроков, и он ощутил какое-то странное волнение… Возможно, в этом турнире таких товарищей уже не будет, хотя в это так трудно поверить. Затем мысли его переключились на другое. Перед глазами возникли родители: мать, долгие годы работавшая в министерстве, отец – сотрудник НИИ, кандидат наук в минералогии. Он вспомнил, как в детстве часто рассматривал папину коллекцию минералов. Оба пожилые, предпенсионного возраста. Его невозвращение отразится на их жизни. О жене и ребенке он даже подумать боялся. Он бросил взгляд на стопку газет на тумбочке. Ощущение нестабильности чувствовалось в России, и ему вспомнилась студенческая физтеховская пьеса «Закат солнца вручную». Мысль вновь перескочила. Все же ему мучительно хотелось сразиться в берлинском турнире. Он не мог отказаться от адреналина, когда все ощущения удесятерялись, по позвоночнику струйкой катил пот, принятие решений концентрировалось в минуты, и он ощущал необыкновенный прилив сил.
График берлинского турнира был заранее жестко распланирован, практически не предполагая для игроков свободного времени. Встреча со старыми приятелями-шахматистами была приятна Петричкину. Лопырев, его друг, с которым познакомились еще в детстве у Юркова, при встрече похлопывал его по плечу, заглядывал в глаза Шахову, так за глаза шахматисты называли Петричкина, пытаясь понять, что же случилось с таким понятным прежде Павлушей, которого он столько лет знал. Однако и сам Петричкин-Шахов ничего толком объяснить не умел… Лопырев передал Петричкину письма из дома, от родителей и от жены. Он с волнением прочитал письмо от отца, родители никак не могли понять, что с ним произошло, как он чувствует себя, почему так долго не дает о себе знать. От жены пришло плаксивое письмо с фотографией малютки, сидящей на подушке, с большим бантом в жиденьких волосках. Сморщенное личико расправилось, но в глазках не было осмысленного выражения. Ему вдруг стало очень жаль малышку. Это письмо было ему неприятно.