— Куда это годится, если ребенок двух лет берет грудь? — сказала баба Женя и неожиданно повернула голову в мою сторону. Ее левый глаз прищурился. Засекла! — А ну вытащи оттуда руки! Семен, вы следите, где он держит свои руки?!
Ладоши мои, как ошпаренные, выскочили из трусов.
— Игорь, ты почему не спишь? — спросила мама.
Повернувшись на бок, я поначалу закрыл глаза, а потом снова открыл.
— Помню, когда я была на седьмом месяце, — продолжала баба Женя, — вышла на улицу, поскользнулась и упала. Что я тогда пережила! Привезли в больницу — думали, начнутся преждевременные роды. Игорь прибежал с работы, бледный: «Женечка-Женечка». Я ему говорю: иди, а то на работе неприятности будут, видишь сам, какое сейчас время. «Нет, Женечка, как же я тебя одну оставлю?»
— Вам делали кесарево? — поинтересовалась мама.
— Нет. Я Семена легко родила — как выплюнула. А второго не успела. Игорь, помню, просил: «Женечка, сын у нас есть, роди мне дочку». Ему-то уже было под сорок. А я не хотела. Боялась: вдруг придется одной с двумя детьми остаться. Кто мог тогда знать, что ждет завтра? В тридцать восьмом мы дважды были готовы, что за ним придут, ведь он был парторгом на заводе.
Едва слышно звучали голоса из телевизора. Папа, кажется, перестал отстукивать «капцей».
— Игорю броню, — продолжала баба Женя. — А он, дурак, отказался. Я даже на вокзале его умоляла: «Одумайся, поедем!» Он лишь головой кивал: «Женечка-Женечка...» По-моему, он предчувствовал, что мы больше не увидимся.
— Почему же он не уехал с вами в эвакуацию? — спросила мама.
— Потому что дурак. Думал, что, кроме него, Киев некому будет оборонять.
— Ты говорила, что его видели в Дарнице, — подал голос папа.
— Это мне Людка Аландаренко рассказывала: когда ходила в лагерь для военнопленных своего искать, видела там за колючей проволокой одного, похожего на Игоря. Но она, говорит, не уверена — для евреев и комиссаров там внутри огородили отдельный лагерь. Игорь-то и на еврея не очень был похож, разве что густые брови и длинные ресницы. Но долго ль узнать? Приказали снять штаны — и всё. Тогда ведь все наши мужчины были обрезанными.
Я прикрыл глаза. Зачем деду приказали снять штаны? Что обрезали?
...Дед лежал на шкафу — его большой фотопортрет. Иногда я влезал на стул и смотрел на мужчину в темной, застегнутой на все пуговицы рубашке. Волосы аккуратно зачесаны набок, подбородок слегка приподнят. Официальный. Отретушированный специально для заводского стенда... Такого трудно представить сидящим в окровавленных кальсонах на земле лагеря для военнопленных. На пятый день он грыз ботинки, на девятый — обгрызал и жевал ногти. Выискивал вшей в рубахах мертвых и бормотал: «Женечка-Женечка, роди мне дочку, видишь, сколько здесь еды». Вдоль колючей проволоки бегали овчарки. На двенадцатый день, когда он, полумертвый, лежал на земле и заталкивал в рот траву, вошли пьяные полицаи и добили прикладами автоматов тех, кто еще шевелился. Трупы сбросили в ров, неподалеку от лагеря…