— Я была перед работой в деканате автотракторного,— сказала она, поблескивая золотыми зубами.— Но к сожалению, должна вас огорчить. У Юрика числится очень много прогулов, и большинство падает на английский.
— Не может быть!
— К сожалению, это так.
— Боже мой! Мы ничего не знали!..
— Англичанка говорит, что это оскорбляет ее лично. В деканате я читала также приказ. Оказывается, месяц назад Юрику и Севе Кашину, вообще, вынесено предупреждение за неуспеваемость. Они, к сожалению, не сдали вовремя ни одного задания по черчению. Их дважды прорабатывали комсомольцы. Ходят слухи, что институт не будет отвечать за отсев…
Эти «к сожалению» и «Юрик» казались оскорбительными Вере, но то, что она слышала, не позволяло ни рассердиться, ни обидеться. Надвигалось что-то ужасное; видимо, только выдержка могла спасти ее. Ибо, как бы там ни было, чувствовалось: машинистка говорит не всё и не всё еще потеряно.
— Муж привез мне отрез на макинтош из Москвы,— сказала Вера как можно легкомысленнее.— Но мне хотелось бы другого цвета. Вот посмотрите…
Она поспешливо вынула из сумки завернутый в бумагу сверток и положила на стол.
Лицо у машинистки чуть дрогнуло. В быстрых глазах мелькнуло жадноватое любопытство, но мгновенно потухло.
— Беда с этими первокурсниками,— посочувствовала она.— Неизвестно, на что надеются. Разве только через год-два за ум берутся. Хоть и тогда не лучше… А с этим,— она показала на сверток,— после, когда уладим.
— Я вас очень прошуI
— У нас даже шутка ходит: первый курс — это охмелевшие, второй — осмелевшие и так далее, а на пятом — обратно ни студенты ни люди…
Шатаясь, Вера вышла на улицу и, как слепая, поплелась к машине. Федя, полагая, что случилось неладное, начал было расспрашивать ее, но Вера только махнула рукой и со страхом подумала, как обо всем этом будет рассказывать Максиму Степановичу.
3
Севка не любил своего отца, а временами просто ненавидел. Лицо у него серело, когда приходилось говорить с отцом, и, напустив в глаза туману, он глядел мимо него. Но это был отец, который кормил, одевал, учил. Без него нельзя было обойтись, и Севка, чтобы избежать непоправимого, старался реже встречаться с ним и ухитрялся не садиться вместе за стол. Тем более, что в этих общих завтраках, обедах, ужинах таилось оскорбительное: Севка выступал в роли простого дармоеда, который пользуется хлебом нелюбимого человека.
Что породило эту непримиримость? Скорее всего, неуравновешенность и жестокость Кашина-старшего. Под горячую руку он мог ударить сына. Разозленный, что тот поздно приходит домой, приказывал, чтобы ему не открывали дверь, и Севка колел до утра на верхней лестничной площадке или чердаке. А если ругал сына, то самыми въедливыми, оскорбительными словами. Правда, после, раскаявшись, Кашин задабривал его деньгами, обновками, но тут же забывал о сыне, переставал совершенно им интересоваться, пока новая неприятность не валилась на голову.