Севка рос впечатлительным мальцем. В нем рано проснулся интерес к девчатам, которые грезились ему и днем и ночью. Влекли запрещенной, соблазнительной тайной. Обычно эта тайна в свое время раскрывается людям сама — естественно, красиво. Перед Севкой же она начала раскрываться иначе.
Татьяна Тимофеевна — рано располневшая, не всегда опрятная — чаще всего бродила по комнатам с папиросой во рту, в расстегнутом халате или валялась с книжкой в постели, накрывшись по пояс одеялом. Отец, оказавшись поблизости, не пропускал случая, чтобы не ущипнуть ее, не поцеловать в вырез халата, не потискать в объятиях.
Сначала интерес Севки был чисто познавательным.
— Папа,— спрашивал он,— чего ты ее, как кошку, мучаешь?
Потом любопытство обострилось так, что заставило кривить душой. Притворившись спящим, Севка по ночам стал следить за спальней родителей, в которой иногда оставалась приоткрытой дверь. Он ловил каждый звук, каждое слово, стремясь в воображении дорисовать их. А там, наконец, пришло и неизбежное. Мать для него перестала быть матерью. А отец, чувственный, нетерпеливый, стал вызывать ревность, сделался как бы врагом, причиной многих терзаний. И, натурально, развенчав в своих глазах такую святыню, как родители, Севка стал скептически относиться ко всему.
Вообще, в семье Кашиных было мало святого. О многом они говорили неуважительно, чаще плохое, хитрили в отношениях с чужими и друг с другом. Татьяна Тимофеевна, например, добивалась от мужа, чтобы тот открыл на ее имя счет в сберегательной кассе, и покупала себе как можно больше обнов. Зачем? На всякий случай — на черный день. Чтобы чувствовать независимость, командовать.
У Севки появилось недоверие к людям, пошатнулось уважение к ним. Стало казаться, что их легко можно обводить вокруг пальца и что тот, кто этого не делает, обычный олух. С удивительной быстротой начало распухать болезненное самолюбие. И всему он стремился придать форму мести другим и прежде всего отцу…
Застав его в кабинете за любимым занятием,— тот, без пиджака, с подтяжками поверх рубашки копался в рыболовных снастях,— Севка остановился в дверях, как в раме, и со злой радостью сообщил:
— Меня не допускают к зачетной сессии. Вот курьез!
— Что, что? — не поверил Кашин. Затем оттолкнул коробку с крючками, грузилами, блеснами и, вскочив, красный как рак, двинулся к сыну.
Раньше в таких случаях Севка убегал. Но теперь ему вдруг захотелось делать все наперекор себе и отцу. Он прислонился плечом к ушаку, и без того бледное лицо его передернулось и побелело, как у раненого.