Мама помолчала. Потом наклонилась и сказала мне тихо в самое ухо:
– Тебе сейчас нужен покой. Надо дольше спать. Только в кино героини лежат после операции с прекрасно сделанным макияжем.
Мама сама спала на четырех стульях, составленных в ряд, неудобно подгибая ноги. Разрешение быть со мной дал ей главный врач, сделал исключение, как коллеге. Она давала мне пить, кормила бульоном и выносила судно. Смогла бы я также сделать для Миши? Конечно, смогла бы. Это ведь не подвиг, когда любишь. Подвиг, когда не любишь.
На третий день я спросила:
– Никто не приходил?
– Нет.
– Ладно. Дай мне причесаться.
Круглое маленькое зеркальце отразило потолок, потом повернулось вниз, и я увидела свое бледное лицо. Но глаза блестели, и в целом я себе понравилась. Пока я причёсывалась, мать смотрела на меня.
– Как замечательно, что операция уже позади. Сильно болит нога?
– Не очень.
Луиза де Лавайер упала с лошади и была хромой, но Людовик любил ее целых несколько лет, а ведь это был король! В конце концов, не только же в ногах дело. Пожалуй, те несколько дней после операции были единственным периодом в моей жизни, когда я перестала обращать внимание на свой физический недостаток, и вообще на любые недостатки бытия. Больные на костылях, двухъярусная каталка с круглыми отверстиями для кастрюль, душераздирающе скрипящая на поворотах, буфетчица с зеленым резиновым фартуком на животе, соседка по палате – рыжая с седой полоской у корней волос, с опухшим лицом и банкой компота из сухофруктов на тумбочке рядом, все эти люди и предметы, которые я могла видеть со своего места, приобрели какую- то несущественную временность.
Не знаю уж откуда и каким чудом в те годы мама доставала для меня курицу, как она договаривалась с этой буфетчицей в зеленом фартуке сварить мне бульон, но когда молод и влюблен на чужие бытовые подвиги мало обращаешь внимание. Бульон был готов к обеду, наисвежайший, я его пила и даже не думала спросить, каким чудом он появился в больнице.
Тот, кого я ждала, так и не появился, и в одно очередное утро ощущение несчастья вдруг заполнило меня, как заполняет след от ступни в мокром песке дохлая, растекшаяся медуза. С глаз моих улетучилась пленка запоздалой новорожденности, но первыми и сразу вернулись запахи. Запахло больничной кухней и чьей- то нечистой постелью, чесноком из соседской раскрытой тумбочки, в коридоре на кого- то кричала медсестра. Я увидела, как осунулось мамино лицо, какие глубокие тени у нее под глазами. Все встало на свои места, и я поняла, что хрустальные башмачки ждать больше не стоит.