– О чём это мы грустим?
Я хотела запомнить до мелочей эту комнату. Вот кушетка, вот стул, мы придвигали его поближе, чтобы бросить на него одежду. Вот лампа…
Доктор протянул мне выписной эпикриз. От робости у меня охрип голос. Болезнь играла со мной в плохую игру.
– Простите, вы не знаете, где ваш друг? Он обещал меня навестить.
Врач с раздражением шлёпнул личную печать на листок с рекомендациями. Без сомнения он знал, что происходило по ночам в его кабинете.
– Я здесь больных лечу, – голос у него был сердитый. – И понятия не имею почему кто- то к вам не зашел. Гардероб открывается после двух.
Так он и запомнился мне в бесконечной череде врачей: своим раздражением и тем, что когда- то учился с моим другом в школе. Несправедливо, ведь он меня лечил.
Я вернулась в палату и стала собирать вещи. Мама ушла ловить частника, чтобы ехать в аэропорт. Палата теперь казалась просторной: была убрана простыня, смотана верёвка. Если бы кто- нибудь захотел ей воспользоваться, нашел бы ее на подоконнике. Я тоже посмотрела на нее с каким- то недоумением. Кто знает, если б не мама…
Я села на пол, опираясь на руки. Так было удобнее выгружать вещи из тумбочки. Соседка смотрела на меня и губы ее шевелились от желания что- то сказать. Она привычным движением подтянула к своему рту банку с неиссякаемым компотом, сделала несколько глотков «гхм, гхм» и вытерла рукой рот.
– А твой- то ведь приходил! – выпалила она, когда я размышляла, понадобится ли мне в дороге открытая пачка печенья.
Кто и когда даёт людям право играть какую- то роль в нашей судьбе? Почему, чтобы идти дальше, мы должны останавливаться и вытряхивать их из своей памяти, как останавливаются на обочине путники, чтобы вытряхнуть из обуви острые камни и перевязать нанесённые ими раны. Если это посторонние люди, послать их подальше легко. Но если родные?
– Приходил- приходил! Мамка твоя его сразу брысь, и в коридор. Смотреть было смешно, она такая маленькая, а он такой большой, но она его за руку цап! И повела. Ты- то тогда спала под снотворным. Это еще чуть не в самый первый день после операции было. Уж я- то видела, да говорить тебе не хотела. Вы же ведь гордые, занавеской от меня закрывались. Это, я думаю, чтобы едой со мной не делиться. Так у меня и своя есть, вон, полно. Конфетки, компот… Родственники не бросили.
Я вытаскивала из тумбочки и перекладывала в пакет привычные больничные вещи: кипятильник, новую, купленную перед больницей, кружку, три завалявшихся яблока, пачку чая.
Соседка была оскорблена моим равнодушием.
– Послушай! Я правду говорю. Это твоя мать его прогнала!