Должно быть, это все время одна и та же хохотушка так смеется.
Мой спутник, прикрыв глаза, тоже слушает. Я киваю ему и делаю глубокий вздох. Хочу сказать: «Свежий воздух».
Он гладит ладонью кору дерева, к которому прислонился плечом, улыбается, потом показывает в ту сторону, где белеет огромный сугроб собранного хлопка… Повозки, по три мула в каждой – два впереди и один сзади, тоже нагружены хлопком и со скрипом двигаются к деревне. Мне кажется почему-то, что мой спутник хочет сказать не о хлопке, а о том, что скоро будет снег, и тогда вся равнина станет белой, как этот хлопковый сугроб.
Да, снег выпадет вот-вот, и если присмотреться и прислушаться к настроению окружающей нас природы, то во всем легко уловить ожидание зимы. Что-то грустное в этом ожидании, что-то уставшее и в то же время по-человечески теплое. Это как размышления, как чувства человека, которому уже шестьдесят и который один на один с самим собой встречает день своего рождения.
Мне начинает казаться, что и смех женщины в хлопчатниковом поле обрывается так неожиданно потому, что лишь только она засмеется, сразу же чувствует это безмолвное ожидание зимы – и умолкает.
Мы долго стоим на бугре, а потом, не сговариваясь, сходим вниз, и Син Е легко, по-солдатски, перепрыгивает через старый окоп.
Земля прибрана человеком к зиме, выскоблена граблями – повсюду тонкие царапинки от этих граблей, подобравших все до одного сухие листья и умершую траву.
Я прикасаюсь к этой земле рукой, беру землю в горсть. Мне хочется показать, что я прощаюсь с ней. Завтра мы уезжаем из деревни в Пекин.
Мой товарищ, может быть, еще не раз поднимется на этот бугор, а я вряд ли. И поэтому хочется поблагодарить эту землю за все, что я увидел на ней.
Мне кажется, Син Е понимает меня.
Октябрь – ноябрь 1956