– Мы за ними присматриваем за пару сентимо, – видя изумление Эммы, объяснила одна, отложив вышивание. – Меня звать Эмилия. А это – Пура, – указала она на другую.
– Ты всегда убегаешь рано утром, до того, как приводят ребятню, – тут же выпалила означенная Пура.
У Эммы так вытянулось лицо, что обе расхохотались.
– О-о-о-о-о-ох! – взвыла Эмилия с придыханием, закрыла глаза, прижала рукоделие к груди и вся изогнулась, изображая экстаз.
Эмма зарделась, поняв, что ее слышали. Это они отпускали комментарии через стенки! Хотела укрыться от них в доме, но было никак не попасть ключом в замочную скважину. Руки дрожали, а кто-то из детишек дергал ее за юбку.
– Еще! Да! Да! Да! – включилась Пура.
– Эта кричала еще хлеще тебя, – заметила Эмилия, показывая на товарку, – когда мужу приходила охота заняться с ней кое-чем.
– Блаженные времена! – горестно вздохнула та, утирая пот со лба.
Обе рассмеялись, хотя в смехе и сквозила грусть по прежним временам.
– Не сердись, – сказала Эмилия.
– Да, девочка, не надо. Мы не вредные.
Эмма поднатужилась и вставила ключ. Но поворачивать не стала, прислонилась к двери дома Антонио и обернулась к соседкам, двум женщинам, которых жизнь не щадила.
– По правде говоря, мы тебе завидуем, – заявила Пура.
– Ты даже не представляешь как!
Эмма улыбнулась:
– Я много кричу?
– Мало, с таким-то каменщиком сверху…
– Кричи дальше, – перебила Эмилия, – может, и наши мужики вспомнят, для чего еще нужна штучка, которая болтается у них между ног.
Все трое расхохотались. Эмма представилась. Этой ночью она кричала и подвывала с придыханиями без всякой опаски; лица Эмилии и Пуры вставали перед ней посреди вспышек наслаждения вместе со скудной обстановкой убогого жилья. Она часто беседовала с ними, и эту их зависть, которой они и не скрывали, можно было пощупать руками. Речи женщин, уставших от жизни, прикрытые иронией и сарказмом. Лет им, скорее всего, было не так-то много, но они себя чувствовали старыми, некрасивыми, никому не нужными.
– Наслаждайся сейчас, Эмма; наслаждайся от всей души, – с горечью советовала Эмилия, а Пура кивала, – ведь всякий раз, когда ты отдаешься мужчине, он крадет у тебя частицу молодости и красоты, чтобы однажды подарить ее другой.
«Это мою украденную юность дарит Далмау богатеньким девочкам?» – задавалась Эмма вопросом, пока Антонио спал, размеренно дыша, занимая почти всю кровать. В темноте Эмма прищелкнула языком. Первое, что они сделают, когда появится лишняя песета, напомнила она себе, совершенно забыв о Далмау, – купят кровать побольше. В этой они вдвоем не помещались: Антонио спал, широко раскинувшись, а она – на боку, на самом краешке. Эмма протянула руку к груди каменщика, потеребила густую, длинную поросль, намотала на палец, дернула, выдернула несколько волосков. Антонио не шелохнулся. Эмма вздохнула и прижалась к нему, подпихиваясь, чтобы не упасть с кровати.