– Так оно, почитай, и было.
– Что привело тебя сюда?
Далмау показал на большой деревянный ящик, где громоздились осколки цветного стекла, материал, который Гауди использовал для своего знаменитого тренкадис. Ему был известен метод мастера: Гауди просил каменщиков выбирать куски керамики, или в данном случае стекла, по цветам, тонам каждого цвета, формам, размерам и складывать отобранное в корзину; потом лично осматривал каждую и судил о тонкости восприятия, какой обладает тот или иной рабочий. Те, кто правильно подбирал разнообразные формы, цвета и тона, затем работали под руководством самого архитектора или его помощников над созданием тренкадис.
– Мне бы хотелось попробовать со стеклом.
– Ты хочешь работать на стройке? – изумился Солер. – Ты слишком хорош для этого.
– Нет, Жоан, – энергично качая головой, перебил его Далмау. – Я хочу заниматься именно этим. Я должен работать. Я пережил трудные времена, и сейчас мне нечего есть и негде ночевать, – признался он. – Я не умею кидать отвес и возводить стену, но в том, что касается керамики, я дока.
– Как по мне, так ты уже, считай, нанят. Сильно поможешь нам, на этой стройке стекло и керамика – главная работа. Я только должен сообщить…
– Жоан, – прервал его Далмау. – Чем меньше людей будут знать, кто я такой, тем лучше. Мне особо гордиться нечем.
Подрядчик заплатил Далмау авансом за пару дней, чтобы покрыть самые насущные расходы после того, как Жузеп Мария Жужоль, сотрудник Гауди, покопался в корзине Далмау, рассмотрел выбранные стекла и задал несколько вопросов о технике укладки плиток, на которые тот послушно ответил, и принял его в команду плиточников, составлявших тренкадис на фасаде дома Бальо.
С того утра начал работать, как прочие, над воплощением того, что создавали другие. Он должен был покрывать мелкими осколками цветного стекла всю часть фасада над эркером с окнами неправильной формы, которые обрамлялись тонкими колоннами: из-за этих необычных очертаний здание в конце концов прозвали «домом костей».
Сердце забилось быстрей к концу рабочего дня. До тех пор оно стучало размеренно и неспешно, в том самом ритме, в каком Далмау составлял абстрактную, волнообразную мозаику из цветных стекол. Теперь, по мере того как он с Пасео-де-Грасия спускался в старый город, пульс учащался и прерывалось дыхание. Глубоко вздохнув, он остановился на площади Каталонии, где пересекались две большие улицы, та, по которой он шел к Ла-Рамбла, и та, что вела от Порталь-дель-Анжель до Рамбла-де-Каталунья. Потом пошел по улице Риваденейра, мимо ресторана «Мезон Доре», где его осмеяли, с чего и началось его падение; оставил позади новую, строящуюся церковь Святой Анны, монастырь и старую церковь и вышел к началу улицы Бертрельянс, где жила его мать. Возчик крикнул, чтобы он посторонился, но Далмау стоял неподвижно, не смея вступить в проулок, где, если раскинуть руки, можно было коснуться фасадов стоящих друг против друга домов; проникнуть в это гнетущее пространство, где здания нависают над человеком, скрывая солнце и не пропуская ветер, означало вернуться домой. Возчик настаивал, он торопился. Далмау услышал его, прижался к стене какой-то постройки на улице Святой Анны, более широкой. Потом стал снова смотреть вперед. Там, на той улице, все его знали: супружеская пара, владевшая галантерейной лавкой, хотя, наверное, там уже заправляет их сын. Детьми они тысячу раз играли здесь вместе. И плотник из этой вот мастерской мог его узнать, и булочник, и цирюльник, и содержатель таверны, и многие другие… Он испугался, что имя его вот-вот прозвучит, отдаваясь от стены к стене, как крики и даже обычные разговоры, но никто его не окликнул. Может быть, старая одежда, подобающая рабочему, худоба, длинные волосы и борода, все еще редкая, скрывали от соседей того Далмау, которого они знали, а может быть, их смущали апатия и меланхолия, какими был проникнут весь его облик.