Далмау затесался в толпу, чтобы Эмма, возглавлявшая мятеж вместе с другими радикалами и «молодыми варварами», его не заметила; он видел ее ликующей, воспламененной, веселой, живой и не хотел своим присутствием омрачать это счастье, даже хотя бы вызвать мимолетную гримасу. Толпа скопилась перед коллежем пиаристов на Ронда-де-Сан-Пау, в квартале Сан-Антони, самым большим в Барселоне учебным заведением подобного рода. Теперь, хотя было трудно в это поверить, огромное здание собирались сжечь. Люди, окружавшие Далмау, спорили: сожгут или не сожгут. Далмау молчал; уж если Эмма командует, то, ясное дело, сожгут. Далмау наблюдал за ней поверх голов, она появлялась то здесь, то там, буквально источала энергию, властность… и чувственность. В ней осталось сладострастие, которое вдохновило Далмау на рисунки обнаженной натуры; тысячу раз он ломал себе голову, кто мог украсть у него те листы, но не находил ответа. Вспомнив об унижении, какое Эмма пережила, став предметом нечистых вожделений, Далмау мысленно вернулся в те времена, когда в аудиториях этого религиозного института он вечерами давал уроки рисунка для рабочих, не имеющих средств: такой была часть договора с учителем, который согласился вызволить его сестру из тюрьмы. Когда Монсеррат вышла на свободу, Эмма заменила ее на уроках катехизиса у монахинь, а та обвинила подругу в предательстве, бросила ей в лицо горькие слова; забыв об осторожности, встала во весь рост, спиной к баррикаде и пулемету, и превратилась в легкую мишень. Жизнь Далмау с той поры пошла под откос, и здание пиаристов воплощало все то, что привело его к краху, лишив любви, моральной опоры и даже средств к существованию. Он хотел видеть, как здание горит; чем дольше глядел на него, тем сильней становилось желание. Пришло время Церкви искупить свои грехи и заплатить за лицемерие и подлость таких людей, как дон Мануэль Бельо. Огонь – возмездие за вред, нанесенный священниками рабочему классу: под знаменами лжи, вины и страха, пользуясь голодом и нуждой, они заставляли бедняков, таких как его мать, идти на компромисс и расписываться в этом, жертвуя свободой духа в обмен на кусок хлеба и пучок салата.
К двадцати семи годам Далмау успел пережить все: успех и признание, публичное глумление, боль и нищету, надежду и любовь. Но сейчас, по окончании строительства Дворца музыки, он вынырнул из водоворота творчества, в который погружался там, и занялся ручным трудом: разбирал дома; не мудрствуя лукаво, сносил стены и грузил обломки на телегу, запряженную мулами. Мир керамики оставался для него под запретом с тех пор, как дон Мануэль начал свой крестовый поход и внес его во все черные списки, добившись того, что ни один архитектор его не нанимал. В любом случае строилось уже не так много зданий в стиле модерн: три под руководством Гауди – Каменоломня, Саграда Фамилия и Парк Гуэль; и четвертое – Доменека, больница Санта-Креу-и-Сан-Пау. Везде ему отказали в работе после того, как был закончен Дворец.