Выпитый джин, словно горячий комок упал в желудок, откуда принялся разливаться по жилам, разнося долгожданное тепло.
— Я снимаю квартиру на острове Василия, там и живу в основном, а в этом доме только храню экспонаты своей коллекции. Им в равной мере вредны и жара и холод. Истопник топит печь три раза в неделю. Надо бы два раза, но проклятая петербургская сырость может испортить ценные вещи, — сообщил доктор, потягивая джин крошечными глоточками. Заметив, что гость посматривает на графин, наполнил его рюмку.
Слегка приподняв брови, доктор проследил, как американец глотает вторую порцию. Снисходительно улыбнувшись, сказал:
— Графин к вашим услугам…
Порции были для таракана, можно бы выпить еще, но Эдгар решил, что ему достаточно. Джин, напиток почти незнакомый (на родине пил либо виски, либо малагу, а в России шампанское или водку), может сыграть с ним злую игру.
— Я уже говорил вам при прошлой встрече, что располагаю кое-какими экспонатами, сделавшими бы честь не только русской Кунскамере, Лувру, но и самому Британскому музею, — небрежно произнес доктор, продолжая терзать свою порцию.
Эдгар ощутил укол где-то внутри — в области национального самолюбия, потому что англичанин не упомянул ни одного американского музея. Правда, юноша и сам не мог вспомнить ни одной отечественной кунсткамеры, но что это меняло? Ишервуд в очередной раз хотел унизить американскую гордость.
— Не хотите осмотреть мою коллекцию? — предложил доктор.
— С удовольствием, — отозвался Эдгар.
Юноше меньше всего хотелось смотреть на "монстры и раритеты" английского коллекционера, но отказываться было невежливо. Доктор отставил свою рюмку — так и недопитую (!) — и повлек гостя за собой.
Собрание экспонатов располагалось на втором этаже, куда хозяин и гость поднялись по широкой лестнице.
— Пройдемте, — предложил Ишервуд, открывая дверь. — Минутку, я зажгу свечи. Здесь ставни. Вот, смотрите…
Свечи, расставленные в правильной последовательности, осветили небольшую комнату, в центре которой располагался подиум, где под стеклянной крышкой, напоминавшей верхнюю половину гроба, лежал мертвец — старый (м — да, а бывают молодые мертвецы?), ссохшийся, с ногами, согнутыми в коленях и разведенными, как у роженицы. Руки сложены крест-накрест, на лице застыла улыбка (ах уж эта улыбка, когда желтые зубы выступают за высохшие десны). Судя по всему, пролежал лет сто, не меньше. Словно угадав его мысли, Ишервуд горделиво произнес:
— Этой красавице почти две тысячи лет!
— Две тысячи? — зачем-то переспросил По, с трудом сдерживая рвотный позыв. — Выглядит она гораздо моложе.