Послушай, Жюль, сочини для меня стишок! Строчек двадцать, можно и больше, только в рифму, не так, как у Гомера, который писал длинно и утомительно. Тема такая: стар не тот, кому много лет, но тот, кто чувствует свой возраст. Такой стишок очень пригодится в одном моем предприятии. Если тебе вздумается вставить женское имя, - я ничего не имею против Мадлен. . .
Высокоуважаемой мадам Верн скажи от моего имени, что ее головные боли пройдут сразу же, как только она приложит к затылку платок, смоченный в утренней росе. Наш судья говорил, что при головных болях хорошо помогает клевета на ближнего, но мне кажется, что судья не учел одного: ближний может сделать так, что у вас заболит что-нибудь другое. . .
Кончается бумага, становится темно, пора ложиться спать, - переезжать в завтрашний день, как говорил один мой старинный друг. . ."
В свой завтрашний день Жюль переехал осенью. Он увез с собою наставления родителей, свою маленькую картотеку, четыре смены белья, рекомендательные письма и длиннейшее послание к своей родной тетке, у которой следовало остановиться до приискания комнаты.
Через неделю он постучал в дверь родного дома. Ему открыл отец. Жюль ожидал восклицаний, знаков крайнего Удивления и даже ужаса, нетерпеливых расспросов и, возможно, упреков и насмешек. В самом деле, отправиться в Париж, чтобы там учиться, и вдруг, без предупреждения, явиться домой и лаконично заявить:
- Я немного обожду, папа...
Мадам Верн испуганно пролепетала:
- Я так и думала, - несчастье!..
- Именно несчастье, - сказал Пьер Верн. - Садись, Жюль. Хорошо сделал, что вернулся. Что в Париже, - стреляют?
Жюль отрицательно качнул головой.
- Грабят? - спросил Верн. - Останавливают на улице людей и требуют, чтобы они взяли в руки нож и пошли резать адвокатов, профессоров, фабрикантов и чиновников, да?
- Нет, папа. В Париже происходят большие перемены. Я еще как следует не разобрался в них. Но кое-что в происходящем мне по душе.
- По душе? - изумился Пьер Верн. - Ну, ты ничего не понимаешь, мой друг! После обеда я все объясню.
Жюль боялся этих объяснений, - ведь отец ничего не знает, ничего не видел, ему мерещатся выстрелы и грабежи, он всегда говорил, что революция это прежде всего грохот и шум и только потом тихая и малоощутимая перемена. За обедом все молчали. После сладкого Пьер Верн обратился к сыну:
- Как можно короче, Жюль! Факты, факты и только факты!
В этом "короче" и заключалась трудность: внутренние ощущения и переживания Жюля требовали пространных рассказов, характеристик. Отец невозмутимо выслушал сына и произнес: "Гм..."