— Похоже на правду, а? — с надеждой обернулась я к Чичерюкину.
Он беззвучно смеялся:
— Слишком.
— Не поняла.
— Я этот номерок, который из него в Питере вытряс, проверил. С чего и торчал там столько. Нету по тому телефону никакого аптечного склада. И не было. В раздевалке он стоит, в гардеробе, словом, в предбаннике одного гадюшника, пивнуха такая, с креветками, на Литейном проспекте. И трубку там снимают кому не лень, кто поблизости, от уборщицы до любого из поддавал. Называется «Адмиральская каюта»: Только адмиралы туда вряд ли заходят. Все больше шпана… Ты его лучше спроси, с чего он на меня полез?
— Ха, — ощерился Клецов, — полезешь тут! Он же сдвинулся, Лизка! Не видишь? Расписывать стал, как меня тут метелить будут. С допросными процедурами. Орал: «Говори!» А что говорить-то, когда у него лапы — быку башку отвинтят? Дурак старый…
— Это кто старый? — встрепенулся Михайлыч.
— О господи! Да идите вы все! — У меня дыхание перехватило от нелепости происходящего. Вчера пивко под воблу вместе кушали, в свободное от службы время на спор из своих «Макаровых» бутылки пустые расстреливали и гирю толкали, сегодня — грызут друг дружку, как псы подзаборные.
Я вышла из конюшни. В гараже было включено освещение, и я заглянула туда. Выпендрежная алого цвета «альфа-ромео» Нины Викентьевны стояла у стены, накрытая брезентовым чехлом. На брезенте уже накопилась пыль: с того дня, как она с собой покончила, в машину никто не садился. Я как-то намекнула Сим-Симу, что можно бы тачку продать, но он словно и не услышал.
Охранный джип черной глыбой отдыхал на яме, тяжелый, как броневик.
. На темно-синем лаке «мерса» играли блики от ламп: его недавно полировали. Сквозь темные тонированные стекла просвечивала светло-серая кожа сидений.
Сим-Сим иногда сменял Петьку и садился за баранку сам — погонять он любил. Но обычно сидел не позади, как положено персоне Ви-Ай-Пи, а демократично, рядом с водилой. Я открыла дверцу и уселась в это самое кресло.
Больно стиснуло сердце — в салоне еще, хотя и слабо, ощущался запах Туманского: он прокурил все тут медово-горьким голландским трубочным табаком, проливал армянский коньячок из бара — всякие метаксы, даже подлинные, он не признавал Пахло еще старомодным парфюмом «Драккар», дешевеньким, но он к нему привык, а привычек он менять не любил. Даже брился опасной бритвой «пума», золингеновской, конечно, со сточенным клинком, которую когда-то купил в комиссионке на первые заработки. Я нажала на кнопку бардачка Внутри лежали его перчатки из тонкой кожи. Несмотря на то что он был громаден, руки у него были аристократические — с длинными тонкими пальцами. Я стала выкидывать из бардачка все, что там было: старый кисет с табаком, две «рабочих» трубки в чехольчиках, аудиокассеты с Высоцким и Окуджавой, в поездках он слушал только их, пакет с бумажными носовыми платками, мобильник, тот самый, который поминал Клецов. Батарейки телефона уже сели, и белый экранчик был похож на бельмо…