Готье встал, вытирая рукавом мокрый от пота лоб, и поспешил к Арно, которому один из солдат только что освободил ногу. Она была сломана.
Катрин, стоявшая как вкопанная, с остановившимся дыханием, тоже бросилась вместе с остальными и с жалобным криком рухнула в пыль на колени перед своим мужем, борясь с головокружением.
— Отойдите, госпожа Катрин! — крикнул студент. — Не смотрите…
Но она не могла не смотреть на это разбитое тело, лицо, покрытое кровью, на страшные раны. В Арно попали две арбалетных стрелы. Одна вонзилась в правую подмышку, в то место, которое не было защищено буйволовой кожей, и прошла сквозь кольчугу. Другая попала капитану прямо в лицо, под левую скулу, и из широкой раны торчало оперение.
— Он умер! — простонала Катрин, не осмеливаясь дотронуться до истерзанного тела, и, согнувшись, закрыла лицо руками.
— Нет еще, — сказал Готье, — но от этого не лучше!..
Он быстро снял налокотник и приложил его к приоткрытому рту раненого. Полированная сталь слегка запотела..
Юноша, глядя на окровавленное тело, покачал головой. Его взгляд, полный сожаления, скользнул в сторону Катрин, рыдавшей возле своего мужа и распростертой в пыли.
— Нужен священник, — пробормотал он. — Но остался ли хоть один в этой несчастной стране?
— Недалеко отсюда есть монастырь, — ответил подошедший к ним Дворянчик. — Но, до того как мы сможем вытащить одну из этих дрожащих крыс, которые там зарылись, Монсальви успеет скончаться. Все, что мы можем сделать, это отнести его в церковь. Он, по крайней мере, сможет умереть на ступенях алтаря… Эй! Четырех человек и носилки!
Умереть! Скончаться! Эти слова как удар ножа подействовали на Катрин. Она подняла лицо, которое представляло собой страдальческую маску, и вцепилась в Готье, старавшегося ее поднять.
— Я не хочу, чтобы он умер! Я не хочу! Это невозможно… Это не может так кончиться для нас двоих. Бог не может этого сделать!.. Он мой!.. Он принадлежит только мне! Я посвятила ему всю мою жизнь… Он не имеет права… Спаси его! Я умоляю тебя… спаси его! Иначе я тоже сейчас умру.
Готье смотрел на нее недоверчиво. Никогда еще он не видел такого обнаженного, душераздирающего отчаяния. Он очень мало знал о жизни этих двух людей, кроме того, что этот агонизирующий человек заставил выстрадать эту женщину все, что только можно придумать на этой земле, и в свои последние часы более чем когда-либо.
Однако, казалось, она все забыла: непримиримое презрение, оскорбления, жестокость. Она была здесь, на коленях, перед ним, в конвульсиях от боли и готовая богохульствовать в пароксизме своего безумия. Неужели это и было любовью, эта пытка, это сумасшествие, эта горячка?