На другой день ушло золото. А спустя месяц Соломон в град пришел, дескать, надо ему проведать, не занедужил ли кто. Подмигнул мне понимающе, а когда улучил минутку, шепнул тихонько:
— Слышал я, будто рад будет Иосиф княгиню Ольгу другом своим считать, — и улыбнулся.
А я ему в ответ тоже полыбился.
И ушло войско.
С ратью Святослав с воеводой своим ушли.
А мы остались.
Сильно Ольга по сыну тосковала. Оттого и Малушу к себе приблизила. В любимицах сестренка моя оказалась. В милостивицах. А меня, напротив, отдалила. Дескать, что в Вышгороде можно, то в Киеве непотребно. Одно дело городок малый, а другое — столица Русская. Здесь шума лишнего не надо, а посему ступай туда, где холопу быть положено.
Раньше я бы, наверное, обиделся. Что за дела? Я не игрушка, чтоб со мной поиграли да выкинули!
Нет.
Не стал я против этого охлаждения возражать. Тяготить наша связь меня уже давно начала, только руки повязаны были. Теперь вот освободила княгиня холопа своего. И мне так сподручней будет за ней со стороны наблюдать, и ей проще. А коли что не так, тогда и оберечь смогу.
Но оберегать Ольгу особо нужды не было. Сотня Претича в Киеве осталась. Порядок поддерживать. Правда, когда войско в поход ушло, пороптали посадские. Шум подняли. Ну а я — ноги в руки и на Подол бегом. На подворье к Глушиле заглянул.
Отдыхал молотобоец после тяжелой работы. Всю осень молотом махал. Завалены были кузни посадские княжескими заказами. Мечи ковали, проволоку тянули да кольчуги ладили. День и ночь горны пылали и молотки постукивали. Звонкую песню наковаленки выводили. Старались ковали, парились, потом исходили, а теперь поостыть можно было.
Распаренным и Глушила был, однако не от работы на этот раз. Только что из бани вышел. Красный, как рак вареный. Исподнее на нем чистое, на лбу испарина. Рушник расшитый на бычьей шее хомутом висит. Сидит, квас пьет да краешком ширинки [74] пот со лба вытирает.
— Здраве буде, добрый человек, — я ему с поклоном да с улыбкой. — С легким парком тебя, Глушила.
— Здоровья и тебе, Добрый, — обрадовался он мне, из-за стола вскочил, и в горнице сразу тесно стало.
Чуть не задохнулся я в его могучих объятьях.
— Отпусти, — простонал я, — раздавишь ведь.
— Чего? — переспросил он.
— Хватку-то ослабь, придушишь ненароком, — громко, чтоб муж ее тугоухий услышал, сказала Велизара и руки крест-накрест на груди сложила.
— А-а, — отпустил меня молотобоец. — Кости-то я тебе не помял?
— Ничего, — расправил я плечи. — Небось, жив буду.
— Садись, — подвинул он мне лавку. — Ты как насчет принять? На улице же морозец.