— Погоди, — я ему и бегом в поруб.
Прошел через подклеть. Гридни двери в поруб стерегут, а то вдруг кто вздумает иудея из полона выручать. Не стерпел я, рассмеялся от такого рвения.
Только они шутки моей не поняли, мечи вынули и на меня поперли. То ли со скуки у них ум за разум зашел, то ли впотьмах не разглядели, кто там смеется?
— Обалдели, что ли, совсем? — я им крикнул.
И вовремя. Не то бы до смертоубийства гридни дошли. С них станется.
— Это же я, Добрый, ключник княжеский.
— Тьфу, — сплюнул в сердцах один из гридней. — А мы тебя с потемок не признали.
— Кто за главного у вас? — спросил я, не мешкая.
— Что? Пора? — из клетушки, что рядом с дверью в поруб была, Претич выглянул.
Увидал меня, удивился, улыбнулся…
— Все после, сотник, — остановил я его. — Соломон здесь?
— А куда ему деться?
— Меня Ольга к нему послала. Вели, чтобы дверь отпирали.
И тут крик жуткий раздался. Словно из кого-то живьем кишки вынули.
— Это он? — спросил я тревожно.
— Да нет, — ответил Претич. — Это Дубынька-разбойник вопит. Его вчера привезли. Удумал, чудилка, купцов на черниговском тракте грабить, да на Свенельда со Святославом нарвался. Ну, его Душегуб наш сразу на правило и выставил. У ката рука нелегкая. Теперь Дубынька отойти от правежа не может. Всю ночь орал, словно резаный, спать не давал. Засовы отоприте, — велел он гридням.
Лязгнуло, заскрипело, отворилось. Вошел я в полумрак поруба. От мороза поежился, от вони поморщился.
— Соломон, — позвал.
— А? Что? — в углу зашевелилось. — Уже?
— Тише, Соломон, — к лекарю я на груду тряпья подсел. — Это я, Добрыня.
Смотрю на старика, а у самого чувство, словно это меня кат мучил. Не пожалел его Душегуб. Космы его седые подпалил, бороду выдернул, на руке двух ногтей не хватает. Из пальцев сукровица бежит, а про лицо и говорить нечего — синяком сплошным. Лишь по голосу лекаря и узнал.
— Как же ты так? — только и смог спросить.
— Вот ведь, Добрынюшка, что со мной сталось, — он мне тихонько. — Отплатила мне княгиня за все хорошее и плохого не забыла. Казнить меня ноне собралась…
— Ты погоди, — я ему. — Может, еще и обойдется все.
— Нет, — вздохнул лекарь тяжко. — Не обойдется. Кат мне нутро отбил. Не жилец я больше.
— Да брось, Соломон, ты не из таких передряг выкарабкивался.
— Когда это было… — закрыл старик глаза. — Я же тогда молодой был, а теперь…
Помолчал он, с силами собираясь, а потом на меня взглянул.
— Я же и вправду виноват, — прошептал он. — Память меня подвела. Простудился Святослав. Грудь ему заложило, горло гнойниками пошло. Ну, я ему отвар и приготовил. Только по забывчивости своей донника в четыре раза больше, чем следовало, положил…