Проехав по переулку, Клерфэ завернул за угол.
— Блестящая победа! — сказал он, обращаясь к Лилиан. — Она так ничего и не узнала, кто ты, откуда приехала и где живешь.
— Завтра при желании она все узнает, — сказала Лилиан равнодушно.
— От кого? От меня?
— От моего портного. Она поняла, откуда это платье.
— Мне кажется, тебе это безразлично.
— Да еще как! — сказала Лилиан, глубоко вдыхая ночной воздух. — Проедемся по площади Согласия. Сегодня воскресенье, фонтаны освещены.
— Тебе, видимо, все безразлично, не так ли? — спросил он.
Повернувшись к нему, она улыбнулась.
— Если глубоко разобраться, то да.
— Так я и думал, — пробормотал Клерфэ. — Что с тобой произошло?
Клерфэ медленно объезжал площадь. Свет фонарей скользил по лицу Лилиан. Я знаю, что умру, — думала она. — И знаю это лучше тебя, вот в чем все дело, вот почему то, что кажется тебе просто хаотическим нагромождением звуков, для меня и плач, и крик, и ликование; вот почему то, что для тебя будни, я воспринимаю как счастье, как дар судьбы.
— Смотри, фонтаны! — сказала она.
На фоне серебристо-серого парижского неба сверкающие струи фонтанов то взлетали ввысь, то падали, обгоняя друг друга, журчала вода, и над всем этим возвышался обелиск — символ тысячелетнего постоянства, светлый стержень, отвесно погруженный в самое непостоянное, что есть на земле, в текучие воды фонтанов, которые устремлялись к небу, чтобы сразу же низвергнуться в небытие; на один-единственный миг они преодолевали земное тяготение, а потом, преображенные, снова устремлялись вниз, напевая самую древнюю колыбельную песню на свете — монотонную песнь воды, песнь о вечном возрождении материи и вечном уничтожении личности.
— Давай поедем еще на Рон Пуэн, — сказала Лилиан, — там тоже фонтаны.
Клерфэ молча ехал через Елисейские поля. На Рон Пуэн они услышали ту же песнь вспененной воды. Но здесь вокруг фонтанов выросла миниатюрная роща из желтых тюльпанов, которые, подобно прусским солдатам, стоящим по стойке смирно, ощетинились лесом штыков — своими желтыми цветами.
— И все это тебе тоже безразлично? — спросил он.
Лилиан медленно перевела на него взгляд, оторвавшись от созерцания струй воды в ночной темноте. Он мучается, — подумала она. — Как легко мне было вызвать в нем раскаяние!
— Надеюсь, что безразлично, — сказала она. — Я как бы растворяюсь, глядя на это. Разве ты не понимаешь меня?
— Нет. Я не хочу растворяться ни в чем; я хочу всегда ощущать себя сильным.
— Я тоже хочу.
У него было огромное желание — остановить машину и поцеловать ее; но он не знал, чем это может кончиться. Лучше всего было бы въехать на клумбу, смять желтые тюльпаны, разбросать все вокруг и, схватив Лилиан в охапку, умчаться с ней куда-нибудь… Но куда? Унести ее — и спрятать куда-то в надежное убежище или навсегда остаться прикованным к этому вопрошающему взгляду, к глазам, которые, как ему казалось, никогда целиком не погружались в его глаза.