– А если хочешь, чтобы я дал тебе подержать вожжи, перестань кукситься, – посоветовал он.
Повернувшись, он подошел к креслу Нелл и взял в свои руки ее запястье. Под его пальцами пульс так бешено заколотился, что он сказал:
– Если к нашему возвращению вам не станет лучше, я пошлю за доктором Байи.
– О, прошу вас, не надо! Я ведь не больна! Просто у меня болит голова, и мне не следует выходить на такое жаркое солнце, – быстро ответила она. – Я скоро буду в полном порядке.
– Надеюсь, – сказал он, отпустив ее руку. Потом взглянул на Саттон. – Позаботьтесь о ее светлости!
Ответом на это требование был реверанс, исполненный исключительного достоинства. По опущенным глазам камеристки и по ее приподнятым бровям он мог бы увидеть, как она глубоко оскорблена, но он больше не смотрел на нее. Его взгляд был прикован к лицу жены; ей показалось, что выражение его лица смягчилось; после минутного колебания он наклонился к ней и поцеловал в щеку.
– Бедняжка Нелл! – сказал он.
Он ушел, прежде чем она успела вымолвить хоть слово, и она почувствовала почти непреодолимое желание разрыдаться. Однако сумела совладать с ним и с изрядным самообладанием уверить Саттон, что ей уже лучше и чтобы окончательно выздороветь, нужно только час-другой отдохнуть. Она полагала, что, если ей никто не помешает, она сможет заснуть.
Это пошло бы графине на пользу, но сна у нее не было ни в одном глазу. Она пробовала заинтересоваться новым романом, но обнаружила, что прочитала три страницы, не поняв ни слова; каждый раз, заслышав шум экипажа на улице, она вскакивала и подбегала к окну; а когда она взялась за вышивание, чтобы хоть чем-то занять себя, а не вышагивать по комнате, руки у нее так дрожали, что она не могла сделать ни стежка.
Дайзарт не пришел, и она была так разочарована, что ей понадобилось все ее самообладание, чтобы встретить вернувшегося домой Кардросса со спокойным лицом. Ее воспитание пошло ей на пользу: по ее поведению невозможно было заметить, в каком смятении находятся ее чувства, а когда ей предложили не ездить вечером в Итальянскую оперу, она только посмеялась над такой излишней заботливостью и сказала мужу и золовке, чтобы они не пытались завернуть ее в вату.
Дайзарт заявился к ней без предупреждения назавтра в полдень. Она сидела с Летти в гостиной, пытаясь привести в порядок свои чувства, взбудораженные визитом мисс Берри. Добрейшая дама пришла справиться о ее здоровье, но едва в комнату вошла Летти, она мгновенно привела девушку в исступление, начав с весьма серьезным видом обсуждать ее личные дела. Все ее слова отличались отменным здравым смыслом и делали честь как ее сердцу, так и уму, но ее манера говорить была невыносимой. Ее привычка повторять одно и то же по многу раз только раздражала; она говорила торопливо и чересчур эмоционально, а ласкательные слова и преувеличенные знаки своей привязанности, которыми она пользовалась, чтобы вызвать больше доверия, послужили только тому, что Летти вконец разозлилась. Едва мисс Берри ушла, как явился Дайзарт; когда он вошел в гостиную, щеки Летти еще пылали гневным румянцем.