На углу площади Армас он заметил поэта Хоакина Рамоса – вставив в глазницу монокль, он нежно обнимал козу, называя ее газелью. Площадь была, как на праздник, запружена народом. Литума, ни на кого не обращая внимания, скорым шагом, словно торопился на свидание, пересек Старый Мост и вышел к улице Кастилии. Мысль эта осенила его, еще когда они пили пиво. А вдруг ее нет дома? А вдруг она решила покинуть город, где все напоминало ей о несчастье, и переехать еще куда-нибудь?
Однако женщина, луща кукурузные початки, сидела на скамеечке перед домом – наверно, вышла подышать вечерней прохладой. Дверь в глинобитную лачугу была открыта, и керосиновая лампа освещала убогое убранство: продранные соломенные стулья, стол, ларь, служивший, должно быть, буфетом. На стене висела цветная фотография. «Паломино», – сообразил Литума.
– Вечер добрый, – произнес он, подойдя ближе. Женщина – она была босиком и в том же черном платье, в котором он ее видел утром в полиции, – ответила вполголоса и взглянула на Литуму, явно не узнавая его. Неподалеку, ворча и взлаивая, возились тощие псы. Откуда-то донесся гитарный перебор.
– Не позволите ли перемолвиться с вами словом, донья Асунта? – со всей почтительностью спросил Литума. – Я насчет вашего сына Паломино.
В полумраке он едва различал ее морщинистое лицо, недоверчивые глаза под набрякшими веками. Всегда ли у нее были такие глаза или опухли от бесконечных слез, пролитых за последние дни?
– Не узнаете? Я – Литума, полицейский из Талары. Мы с лейтенантом Сильвой снимали с вас показания. Помните?
Женщина что-то невнятно пробормотала и перекрестилась. Литума увидел, что она с трудом поднимается на ноги и идет в дом, неся тарелку с кукурузными зернами и скамеечку. Он двинулся следом, шагнув через порог, снял фуражку. Мысль о том, что он находится под отчим кровом убитого юноши, волновала и угнетала его. Литума явился сюда не по приказу свыше, а по собственному почину, так что пенять надо было на себя.
– Нашли ее? – спросила женщина, и голос ее дрожал и пресекался, как во время допроса в Таларе. Она опустилась на стул и, видя, что Литума глядит на нее непонимающе, повторила громче: – Гитару сыночка моего? Нашли?
– Еще нет, – ответил Литума, вспомнив, что на допросе донья Асунта, отвечая на вопросы лейтенанта и заливаясь слезами, настойчиво требовала отдать ей гитару убитого. Однако, когда она ушла, они оба тотчас забыли об этом. – Да вы не тревожьтесь. Разыщем непременно, я вам ее самолично доставлю.
Женщина снова перекрестилась, словно отгоняя нечистого. «Я ей напоминаю о ее беде», – подумал Литума.