И он уставил на меня два черных, просто каких-то угольных глаза.
Я вгляделся в его лицо. Это, конечно, несмотря на его неудачные попытки покрасить бороду, был человек из народа арабийя – но даже для них он был удивительно темнолик. Казалось, что худое и угловатое лицо это было вырезано из какого-то очень твердого дерева. Или из старой, дубленой, жесткой, как камень, седельной кожи.
Он, как и Бармак, говорил со мной на языке Ирана – но, похоже, либо знал его не очень хорошо, либо умел обходиться самыми простыми словами.
Я начал собираться с мыслями: что значит лучший город в мире? Да, я видел великолепие города Константина – тут мне вспомнился тесно стоящий строй крепостных башен, а под ними вода, тяжелая, как масло, и выступающие из этой воды будто обтянутые светло-зеленым мокрым бархатом камни. А за простором этой воды – еще башни, встающие из моря уже на другом берегу, башни, карабкающиеся там вверх по крутому холму. И запах, запах этого моря – влажный, рыбный, кружащий голову…
Тут принесли, так сказать, угощение – простую воду. Впрочем, ничего другого мне в этот момент и не хотелось. И я начал объяснять, что не видел еще пока многих городов, да вот хоть цветущего Дамаска, но Чанъань лучше всех, что я знаю, потому что… потому что нигде нет такого ощущения спокойной, размеренной, сытой, счастливой, удобной во всех отношениях жизни.
– Именно так! – энергично кивнул этот человек (голос его был на удивление звучным, но при этом неприятным и скрипучим). – Это как раз то, что нам надо обсудить. Как сделать такой город? Например, это слово – Чан… Ань… означает – мир?
«Сделать город»? Я удивленно замолчал, но потом собрался с мыслями.
– Чанъань – да, долгое, или вечное, спокойствие, – кивнул в ответ я.
– Там запрещен шум по вечерам и ночам? – последовал новый и неожиданный вопрос. – Грохот, вот эта вся музыка?
Вот тут я, надо признаться, оживился – и произнес Абу Джафару целую речь.
О том, что в Чанъани все как раз наоборот. Что спокойствие – это то, что содержится в душе (тут он энергично дернул головой вниз-вверх). О том, что запрещать – дело бесполезное. Первые императоры дома Тан, говорят, запрещали все, что не лень. Например, носить простолюдинам шелка тех же цветов, как у чиновников высокого ранга (и этот запрет худо-бедно пока соблюдается). Но и множество других вещей. Носить оружие – но, кому надо, его все же носят, просто в городе этого не нужно, не от кого защищаться. Иностранцам, кроме того, какой-то из давно почивших императоров запретил ездить на лошадях. И никто этого приказа не отменял. Но я, тем не менее, езжу верхом каждый день. Почему? Потому что я привожу табуны лошадей в империю, чтобы менять там на шелк, и еще я играю в модную при танском дворе иранскую игру – всадники молотками бьют круглые шары. И всем понятно, что мне – можно. Но и другим тоже, оказывается, можно. И глупый указ не отменен, а просто забыт.