Он никогда не говорил о своей работе врача, - разве только скажет иногда
вскользь утомленным голосом: "По правде говоря, я не обладал большими
знаниями, но старался делать, что мог". Он способен был целыми часами
лежать, не шелохнувшись, глядя на подоконник, где Энни каждое утро с
благоговейной заботливостью насыпала для птиц крошек, корочек сала и
толченых кокосовых орехов. По воскресеньям утром приходил посидеть с больным
старый шахтер Инох Дэвис, неуклюже торжественный в своей порыжелой черной
паре и целлулоидовой манишке. Оба - гость и хозяин - молча наблюдали за
прилетавшими на подоконник птицами. Раз Эндрью встретил Иноха, когда он в
волнении спускался вниз. "Доктор, - закричал старый шахтер, - сегодня у нас
редкая удача! Чуть не целый час на подоконнике сидели две прехорошенькие
синички!"
Инох был единственным приятелем Пейджа. Среди шахтеров он пользовался
большим влиянием. И он поклялся, что, пока он жив, из списка пациентов
доктора Пейджа не будет вычеркнут ни один человек. Он не подозревал, какую
медвежью услугу оказывает этой своей преданностью несчастному Эдварду
Пейджу.
Другим частым посетителем дома был директор Западного банка, Эньюрин
Рис, долговязый, худой и лысый мужчина, к которому Эндрью с первого же
взгляда почувствовал недоверие. Этот весьма уважаемый в городе человек
никогда никому не смотрел прямо в глаза. Явившись в "Брингоуэр", он только
приличия ради проводил пять минут у доктора Пейджа, потом запирался на целый
час с миссис Пейдж. Эти свидания были вполне невинны: они посвящались
денежным делам. Эндрью подозревал, что у Блодуэн имеется в банке, на ее
личном счету, порядочная сумма и что под компетентным руководством Эньюрина
Риса она ловко умножает свои вклады. В этот период его жизни деньги не имели
для Эндрью никакого значения. Ему было достаточно того, что он мог аккуратно
выплачивать свой долг "Гленовскому фонду". У него всегда оставалось еще в
кармане несколько шиллингов на папиросы. И главное - у него было любимое
дело.
Никогда еще до сих пор он так ясно не сознавал, как ему дорога и
интересна клиническая работа. Это сознание, постоянно жившее в нем, были как
огонь, у которого он отогревался, когда бывал утомлен, подавлен, расстроен.
В последнее время возникали затруднения еще более необычные и еще сильнее
волновали его. Но как врач он начинал мыслить самостоятельно. Может быть,
этим он больше всего был обязан Денни, его разрушительно-радикальным
взглядам. Миросозерцание Денни было диаметрально противоположно всему тому,
что внушали до сих пор Мэнсону.
Это миросозерцание можно было бы сформулировать в одном догмате и
повесить его, наподобие библейского текста, над кроватью Денни: "Я не верю".