Я не помню, как оказался в Кремле. Лишь кошмарной неразберихой той бурной октябрьской ночи, всеобщей сумятицей, растерянностью, параличом ответственных лиц можно объяснить, что я пробился в якобы особо охраняемую правительственную зону. Кремль, конечно, должен был быть блокирован и надежно прикрыт спецчастями. Это первая заповедь любой кризисной ситуации. На деле же я спокойно прошел пост охраны в Боровицких воротах: гладкие, как у манекенов, безмятежные лица солдат, капитан, встряхивающий головой, словно лошадь. Документов у меня не спросили. В самом же Кремле поражала громадная неправдоподобная тишина. Будто все находилось под куполом, не пропускающим звуков. Видно было пронзительно, несмотря на скудное освещение. Всякая деталь была точно специально очерчена: пепельная в шелухе серой луковицы колокольня Ивана Великого, Дом Советов, словно картонный, вырезанный, склеенный и покрашенный, зубчатые отгораживающие от мира багровые кремлевские стены. Видна была каждая только еще намечающаяся трещинка в корке асфальта, пыльный камешек, травинки у стока канализации. И вот в этой безжизненной, как вчерашний день, пронзительности и тишине, совершенно беззвучные, но слышимые как бы внутри мозга, порождая ветер, который, кстати, тоже внешне не ощущался, колотились, звеня на тысячу голосов, красные колокола.
Я не преувеличиваю, они были именно красные — из запекшейся крови, прокаленные в пламени сатанинского горна, твердые, звонкие, поющие с нечеловеческой силой. Я их не видел, но эта яркая краснота отпечатывалась в сознании. И одновременно, по-видимому, разбуженные кровяным благовестом, раздвигая тюльпаны, вздрагивающие и осыпающиеся до пестиков, как кошмар, прорастали жилистые стебли чертополоха — лопались черные почки, бритвенной остротой распарывали воздух шипы. В горле у меня была железная судорога. Уже позже, один их моих ученых коллег-приятелей, человек, надо сказать, заслуживающий всяческого доверия, говорил, что как раз в этот день он по семейным делам находился во Пскове, и там тоже после полуночи яростно зазвонили красные колокола.
Точно мышь от рева сирены, я метнулся в первую попавшуюся дверь, пробежал по длинному коридору с дежурной лампой над входом, повернул, пробежал по другому коридору, свернул еще раз и, наверное, движимый каким-то шестым спасительным чувством, оказался в комнате, освещенной матовыми плафонами, и с громадным облегчением увидел там застланный пластиковой штабной картой стол, мониторы и откинувшегося на стуле невозмутимого Гришу Рогожина.