— Что с ней? Давно она больна?
Елизавета расправила складки платья.
— Сибелла в последнее время сама не своя. Ну а недомогание, кажется, появилось только сегодня.
Воцарилась тишина, наполненная тысячами вопросов, о которых Елизавета даже не могла догадаться.
— Интересно, в чем же дело? — спросила Мелиор Мэри так тихо, что ее голос не потревожил бы даже спящего младенца.
— Не знаю. Мелиор Мэри, почему ты так странно глядишь на меня? О чем ты думаешь?
Наследница поместья Саттон посмотрела сначала на кончики своих пальцев, потом на складки платья у себя на коленях и наконец ответила:
— Так, ни о чем, мама. Совсем ни о чем.
Но это «ни о чем» означало совсем обратное.
В напряженной тишине вошли две служанки, неся перед собой подносы с чаем и со всем, что к нему полагалось. Елизавета вдруг обнаружила, что сидит и считает на пальцах: в последний раз Джозеф был в Англии в начале апреля, а сейчас сентябрь. Могло ли это быть тем, о чем она думала? Но если он оставил Сибеллу в таком положении, то наверняка бы уже проявились какие-нибудь внешние признаки.
Она решила идти напролом и, очень твердо посмотрев на дочь, спросила:
— Сибелла о чем-то говорила тебе? Не бойся, скажи мне. Если в Саттоне скоро появится ребенок, мне бы очень хотелось об этом знать.
— Ребенок? — удивленно переспросила Мелиор Мэри. — Знаешь, мама, я совсем другое имела в виду, но когда ты об этом сказала… Возможно.
Елизавета еще никогда не была так откровенна, как в тот момент:
— Послушай, девочка моя. Не скрывай от меня ничего. Ты ведь подразумевала именно это?
Мелиор Мэри опустила глаза.
— Может быть. Ты мудрее меня. Если бы я как следует переварила в себе свои догадки и пришла к правильному выводу, тогда ты бы тоже об этом узнала.
Елизавета, помолчав всего секунду, произнесла:
— Есть только один способ найти правильный ответ — прямо спросить обо всем Сибеллу.
В своей комнате над конюшнями плакал Мэтью Бенистер. Он плакал о том, что не знает, кто его родители, о том, что никогда не испытал ни материнской любви, ни отцовской строгости, ни привязанности брата или сестры. Он плакал оттого, что его сердце разрывалось между Мелиор Мэри и Сибеллой. И оттого, что в конце концов ему пришлось предать их обеих.
Если бы только он мог понять, если бы мог поговорить с Сибеллой, постичь, что же произошло в том неверном мерцании лунного света. Но это было ему недоступно. Как будто закончилась пьеса, в которой все сыграли свои роли до конца. У Сибеллы, казалось, больше нет для него времени. И та самая короткая в году ночь стала ничем для них обоих.