– Алло! Алло! Это "магнит"? Говорит Ерофеенко... В ухо телефониста ударил захлебывающийся крик, должно быть, его дружка:
– Ерофеенко?! Аким! Жив!..
– Перестань кричать. Попроси "первого"!
Марченко быстро подошел к аппарату, поднял к уху телефонную трубку. Рука лейтенанта крепко вцепилась и заплечные ремни снаряжения. Лейтенант и его солдаты знали, что "первый" - это командир дивизии.
– Да... так точно, товарищ "первый"! Ничего... Спасибо... Есть!..
Марченко еще с минуту держал трубку у уха, а потом осторожно положил ее на аппарат.
– Завтра. Ночью...
Сенька, услышав эти слова командира, быстро понял их смысл и так прижал к себе Акима, что у того очки слетели с носа.
– Милый ты наш, родной... Чудом посланный! Да мы с тобой теперь не то что до завтрашней ночи, а век на этой плешине можем продержаться!
Очнулись немецкие пулеметы, разорвали с треском тишину.
– Всполошились, дьяволы!
– Жарковато вам тут было? - спросил Аким.
– И не спрашивай. Такое, брат, было, аж кишки к сердцу в дверь стучались, - за всех ответил Семен и развалился в окопе, сладко позевывая.
Пинчук ушел наблюдать.
Стрельба прекратилась, стало тихо. Только вода шумела в камышах.
"Жить хотелось?.. Ишь ты! Чудак..."
У Ванина не выходили из головы эти слова...
Вот и сейчас, когда Аким ушел в родное село, Сенька вспомнил о них.
– Так, говоришь, вернется, Петр, а?
– А як же. Обязательно вернется.
– Может, мы зря его отпустили?
– Ничего не зря.
Солдаты замолчали. По степи с востока медленно подходила ночь. Шахаев обдумывал что-то. Потом позвал разведчиков и объявил:
– Сейчас отправимся. Надо проверить данные, полученные от партизан.
– А как же...
Сенька не договорил. Он хотел сказать: "А как жe Аким?", но вовремя сообразил, что об этом сейчас спрашивать не следует.
Старый Силантий все дни проводил в больших хлопотах. Ранним утром отправлялся в поле и возвращался домой только поздним вечером. Радостно взволнованный, садился за стол и, надев очки, записывал что-то на клочке бумаги. В такие минуты бабка боялась его тревожить: старик был крут. Присев рядышком и сложив на груди худенькие, с синими прожилками руки, тихая, она задумчиво глядела, как мохнатые брови Силантия сходились над переносицей, закрывая дужку очков, и ей до боли сердечной хотелось завести разговор о сыне, который с первых дней войны ушел добровольцем на фронт и теперь находится бог знает где. Но старуха боялась помешать мужу и, тяжело вздыхая, молчала.
– Шла б спать, старая, - не отрываясь от бумаги, говорил Силантий.
И бабка покорно удалялась.