В день Первого мая дед никуда не пошел. До полудня сидел в хатенке. И все-таки не вытерпел, вышел во двор. Решил покопаться в палисаднике. Воткнул лопату в землю, да так и оставил ее, бессильно опустив седую голову на черенок: "К чему копаю... для кого?" Старик тяжело, прерывисто вздохнул и прислушался. С далекого шоссе до его слуха докатывался низкий, непрерывный гул чужих моторов.
– Все идут, идут, распроклятые!.. - шептал он сухими губами.
Из палисадника ему хорошо была видна центральная часть деревни. Видел он и площадь и здание сельского Совета, над которым когда-то приветливо и привычно трeпeтал красный флаг. А сегодня ведь Первое мая... На площади, против сельсовета, еще с утра стояла бы маленькая красная трибунка, с которой произносились речи; мимо нее проходили бы колхозники и школьники... Флаги, флаги; счастливые глазенята ребятишек... внучат... внучек... Где все это?..
Старик печальным взглядом обвел заброшенное и помертвевшее здание, и невыразимой болью впилась тоска в его старое сердце. А от шоссе все катился и катился гул немецких моторов. Который день слышал Силантий этот противный шум...
– Что еще замышляет, мерзавец? Неужто опять в наступ пойдет? Мало ему, окаянному, в Сталинграде шeю наломали!.. - проговорил старик и горько задумался: "Неужели и этим летом не встречать своих освободителей?"
Дед поднял взгляд на тоскующего черногуза - подругу у аиста, наверное, пристрелили немецкие автоматчики; глупая, она летела к шоссе, - и вдруг увидел маленький квадратный листочек, застрявший в сухих ветках гнезда. "Листовка!" - обожгла сердце радостная догадка. Дед попробовал достать ее черенком лопаты, но не смог. Быстро принес со двора багор, которым в половодье вылавливал бревна из реки. Осторожно зацепив листок крючком, он потянул его к себе. Аист поднялся на свои тонкие длинные ноги, вытянул шею и недоверчиво покосил маленькую голову на Силантия.
Силантий прочел первые строчки, и руки его ослабли, задрожали, буквы расплылись, и он уже ничего не мог прочесть дальше. Придя немного в себя, дед поспешил в хату, все время беззвучно твердя:
– Мать... слышишь, мать! Погляди, погляди, что я принес!.. Ты только погляди!..
Он показал ей на листок, трепетавший в его жилистых руках.
Бабка испугалась и закрыла ему рот ладонью.
– Бог с тобой, услыхать могут...
До ночи Силантий обошел с листовкой всех знакомых в селе, пробрался даже в лес, к партизанам, а когда, страшно усталый и бесконечно счастливый, возвращался обратно, родная лачуга показалась ему и светлее и уютнее, и чувствовал он себя моложе лет на двадцать.