Письмо, отпечатанное красными буквами, было переполнено самыми грязными ругательствами, и на этот раз было следующим:
«Ты развратница. Я слежу за тобой и вижу, как ты, надев маску невинности, под которой скрывается твоя грязная душа, используешь секс, чтобы манипулировать мужчинами, а других заставляешь страдать ради собственного удовольствия, сея вокруг себя зло…»
Остальное она читала, заливаясь слезами.
Еще там был нарисован половой акт, где изображалась она с каким-то неизвестным мужчиной, пронзавшим ее. Слова, сопровождающие рисунок, были мерзкими, непристойными и такими ужасными, что она почувствовала тошноту. Письмо было подписано – «Друг».
На этот раз отец нанял частных детективов, но все закончилось неудачно, а через несколько месяцев письма прекратились. В последующие годы они приходили нерегулярно, иногда по три, по четыре в неделю, потом их могло не быть по нескольку месяцев, и Джесси-Энн жила в постоянном страхе снова увидеть в своем почтовом ящике белый конверт, в котором приходили эти письма.
По мнению детективов и полиции, письма писал какой-то душевнобольной. «Такое часто случается со знаменитостями, – говорили они. – Какой-то чокнутый парень зациклится на ком-то и начинает выливать на него свою извращенность, которую прячет от других. Это может быть какой-нибудь добропорядочный семьянин, работающий в приличном месте, который выбрал вас для своих фантазий. Ему рано или поздно надоест этим заниматься». Однако, думала взволнованная Джесси-Энн, это ему не надоело.
Нет, черт возьми! Она не позволит, чтобы эти письма выбили ее из колеи. Работа в фирме «Ройл» значила для нее слишком много. В ней она видела воплощение всех своих надежд.
Выбросив нераспечатанное письмо в урну, она вышла на улицу, сжавшись под ледяным ветром, гулявшим по Центральному парку, и стала смотреть, как первые снежинки ранней зимы, которые напоминали цветы апельсинового дерева, падают на серую мостовую.
Джесси-Энн почувствовала тоску по уютным, снежным зимам ее детства, которые бывали только на Среднем Западе, по светловолосым братьям, по дому, всегда полному друзей, по тыквам в День Всех Святых и индейке со сладким картофелем на День благодарения, которую умела готовить только ее мама. Она вспомнила, как рождественским утром прокатилась на новых лыжах со снежной горки за домом, как отец вынул припасенную специально на Рождество бутылку отличного портвейна и подержал ее у свечи, чтобы она полюбовалась его рубиновым цветом, а потом, когда вся семья собралась за столом в темный рождественский вечер, дал ей сделать маленький глоточек. Эта церемония, которая повторялась из года в год, много значила для отца, но она предполагала, что такие, как Харрисон Ройл, не усмотрели бы в этом ничего удивительного, поскольку привыкли только к самому лучшему.