— Это ты про Скворцова говоришь? — уточнил Митрохин. — Он советовал тебе продать свою долю?
— Да, — кивнула Мария.
Илья Иванович нахмурился.
«Значит, этот подонок Скворцов уже попытался сунуть свой поганый нос в чужое дело, — подумал он. — А ведь я с ним говорил. И он обещал мне не лезть. Ну, гнида судейская, я тебе это припомню».
— Этот Скворцов — скользкий тип, — небрежно проговорил Митрохин. — И весьма темная личность. Я не раз говорил твоему мужу, чтобы он не связывался со Скворцовым. Ты знаешь, я даже не удивлюсь, если узнаю, что этот взрыв подстроил именно Скворцов.
— Да ты что?! — Мария сделала круглые глаза. — Ты действительно его подозреваешь?
— Ох, Маша, — вздохнул Илья Иванович. — Я уже и не знаю, кого подозревать. Нам с Иваном многие завидовали, ты же знаешь. Было много желающих разорвать наш бизнес на куски и сожрать нас по частям. Если бы не стойкость Ивана, я не знаю, где бы мы сейчас были. Но Скворцову не верь. Послушай… — Глаза Митрохина подозрительно блеснули. — …А он не предлагал тебе продать свою долю ему?
— Ну… — Мария замялась. — Он на это намекал.
— Вот сука! — вырвалось у Митрохина. — Прости, Маша. После всего, что произошло, мои нервы просто на пределе!
— Я тебя понимаю, — кивнула Мария. Она вгляделась в лицо Митрохина и тихо спросила: — Так что мы будем делать, Илья?
Митрохин поставил чашку на блюдце и повернулся к женщине.
— Бизнес нельзя раскалывать на куски. Пока мы вместе — мы сила.
— Это значит…
— Это значит одно, — договорил за нее Илья Иванович.
Он обнял Марию за талию и притянул к себе.
— Это значит, что мы должны держаться вместе. Иначе нам не выжить.
С этими словами он крепко поцеловал Марию в губы. Она ответила на поцелуй.
— Ты самая замечательная женщина на земле, — тихо и проникновенно проговорил Митрохин. — И я… я от тебя без ума!
Их губы снова слились в поцелуе.
Полтора часа спустя они лежали в постели и ели виноград, до которого Митрохин был большой охотник. Виноград и икру они заказали в ближайшем ресторанчике — вместе с бутылкой французского вина.
Лицо Марии было взволнованным и странным, на нем еще остались следы недавней грусти и недавних слез, но нечаянная (или вполне чаянная) женская радость преобразила его — сделала светлее, лучистее и в то же время — туманнее. Впрочем, таковы были лица почти у всех женщин, которых Митрохину за сорок с лишним лет его жизни удалось уложить в постель.
— Ты красивая, — сказал Митрохин и бросил в рот виноградину. — Я всегда считал, что ты красивая.
— А Иван называл меня «вешалкой», — сказала Мария. — И еще, когда был сильно пьян, — «тощей коровой».