Мальчишка потупился.
— Ведь вы иноземец, — едва слышно проговорил он.
— Ну хорошо, — улыбнулся Пераль. — Что ты делал в моей комнате? Только не говори, что дверь была отперта. Ты ведь в окно влез?
Мальчишка виновато кивнул.
— Я ждал вас, — прошептал он.
— Меня? Зачем?
— Мессере! — неожиданно громко сказал Антонин. — Отдайте мне то, что вы отняли у моего отца!
Пераль нахмурился.
— А кто твой отец?
— Он хозяин этого двора, — отвечал Антонин. — Отдайте мне это, добрый мессере!
— А ты знаешь, что это такое? — спросил Пераль, подходя ближе.
Антонин с жаром закивал.
— Это надо вручить Господу Богу. Я помню, священник говорил, давно…
— Давно… — откликнулся Пераль, в раздумье поставил свечу на стол, так что угол вместе с Антонином вновь ушел в темноту. — А почему твой отец сам не пришел?
— Он занят по хозяйству, — донесся из темноты тонкий голосок. — Он очень занят, добрый мессере. Так много постояльцев…
Капля горячего воска обожгла Пераля, и, словно в ответ, что-то подступило к горлу, встало комком.
— Не так далеко отсюда, Антонин, — переборов себя, произнес он, — в большом холодном замке живет князь Теодохад. У него рогатый парик и нет сердца, зато есть бабочки, которых собирают для него такие люди, как я. Представь себе, Антонин, залы, бесконечные залы, где вместо гобеленов висят панели с приколотыми к ним мертвыми бабочками. Их так много, Антонин, что от них рябит в глазах. Но князю Теодохаду их мало, он хочет, чтобы все бабочки мира были его, он хочет набить свой замок доверху, он не хочет, чтобы люди вручали их Господу Богу. И когда-то давно, — комок превратился в ком, стал душить, Пераль еле выговаривал слова, — я отдал ему свою. Отдал, ибо не знал, что ее можно вручить еще кому-то.
Мальчик подвинулся к нему.
— Мессере, — прошептал он, — возьмите мою, только отдайте папину!
Пераль покачал головой.
— Ему нужны только ночницы, Антонин, — выговорил он. — Вручи свою… тому, о ком говорил тебе священник… давно.
В углу раздался всхлип, а потом мальчик стремительно и бесшумно, как кошка, шмыгнул в дверь.
— Я их выпущу, мессере! — раздался с лестницы его горячечный шепоток. — Я видел, как брат Одо это делал. Я это сделаю… мессере!
Монах вынырнул из темноты и торопливо зашагал через всю площадь к собору, на ходу звеня ключами. Уверенности в его повадке не чувствовалось, даже напротив, — он спотыкался, часто озирался, громко звенел связкой ключей, норовя совсем выронить ее из рук. Подойдя к вратам храма, он словно в удивленьи остановился: он привык к тому, что его ожидают люди, пришедшие послушать его проповедь. Но сейчас на площади перед собором не было ни души. Такого еще не случалось. Немного постояв, он поднялся по ступеням и принялся отмыкать тяжелые двери. Руки тряслись, ключи звенели, к этому звону прислушивались молчаливые дома по краям площади, и монаху казалось, что они переглядываются между собой в негодовании. Наконец двери отворились, и из проема пахнуло запахом старого ладана, сырым деревом. В храме никто не служил больше двух лет.