И вот он стоит передо мной. Я вытянулась, но глаз не поднимаю… Сейчас он обо мне скажет, да еще ко всему заметит, что я в строю неумытая…
- Ольга, - ремешок… - вдруг говорит мне тихонько старший лейтенант Голубков и идет дальше.
Я схватилась руками за ремень. Пряжка не на середине, а немного сбоку. Я поправила… «Ремешок» - и больше ничего?.. Что это такое? И ко мне он был даже добрее, чем к другим, назвал по имени. Не понимаю…
Да вот он уже говорит, а я почти не слушаю.
- Вчера, - говорит старший лейтенант Голубков, - патрули задержали трех медицинских сестер нашего госпиталя. Они без увольнительной гуляли по городу. Начальнику госпиталя пришлось их выручать из комендатуры.
Почему медицинские сестры не имеют права свободного выхода? Вот они сменились с дежурства, почему бы им в город не пойти?.. Но всех отпустить нельзя. В госпитале от зажигательных снарядов или бомб может случиться такое, что дежурных не хватит, руки каждого будут нужны. А это может быть в любую минуту. Нельзя забывать, где мы находимся.
Когда бойцы стояли на постах, выход военнослужащих контролировался, а вы требуете увольнительные не у всех… У своих подруг не требуете - даете поблажку. Как вы думаете, мне было приятно это услышать от начальника госпиталя? Он предупреждает вас, что ему все известно, и теперь за нечестную работу он будет привлекать вас к ответственности по военным законам. Вот и все.
- Разойдись! - уже командует старший лейтенант Голубков.
И я могу идти завтракать. Потом за водой - и мыть пол. Как хорошо!..
Горячую воду нам разрешают брать из душевой приемного покоя. После завтрака я иду за водой через двор. Смотрю, здесь Кондратьич. Он закрывает кладовую… Мигом я очутилась возле него, опустила ведро на асфальт и коснулась рукава его кожаной куртки.
- Кондратьич! Ваш племянник что наделал!.. Я его к вам пропустила ненадолго, а он не вышел при мне… Так я и не знаю, как он вышел…
- А разве ты получила замечание? - говорит Кондратьич, закрывая тяжелый висячий замок.
- Нет, - сказала я.
- Почему же ты так беспокоишься?.. Вышел не при тебе, так при других. Его пропускают. Знают, зачем он приходит.
- А зачем? - спрашиваю я.
Кондратьич повернулся ко мне. Какой он бледный! Наверное, потому, что почти все время ему приходится быть в кладовых. На выпуклые глаза сползают веки. Наверное, глаза устали подсчитывать.
- Как ты думаешь, - говорит мне Кондратьич, - я сыт?
- Сыт, - сказала я.
- Да, - говорит он, - не люблю кривить душой. А мой племянник - дистрофик. Ему помогать нужно. Я своим обедом распорядиться могу и ему суп отдаю.