Только говорить им этого нельзя. Разве можно признаться людям в том, что тебе безразлична суть их мыслей и интересна лишь напряженность, действенность этих мыслей? Такой взгляд на вещи непозволителен в мире, в котором до сих пор считается крамольной фраза Сент-Экзюпери (я избрала ее девизом на школьном конкурсе): «Правдой для человека является то, что делает его человеком». Придется избрать такую тактику, которая не была бы ни слишком прямолинейной, ни двусмысленной. Тому, кто хочет разыгрывать из себя Эгерию…[10]
Меня снова разобрал сумасшедший смех. Я всадила кухонный нож в последнюю картофелину. Как велико было мое владычество! Они далеко пойдут, мои типчики, когда я их подтолкну в спину. Подняться стоило мне великого труда. Шатаясь и прихрамывая, я злобно накинулась на мальчонку:
— Долго еще ты будешь ползать? Вставай сейчас же! Клод и не пошевелился, он даже не смог поднять свою голову, как будто налитую свинцом. Его желтые глаза вяло, без всякого выражения следили за мной — два воробьиных яичка на тарелке.
— Оставь его, — сказала Матильда, разведя руками.
Мы с Клодом приехали в коляске, сидя рядышком и далее не притронувшись к рычагам. Нас толкал сзади Миландр. Я немного стеснялась. Но особенно стеснялся он: у него был вид супруга и папаши, сопровождающего бренные останки своего семейства. Клод сидел не шевелясь. Такой послушный ребенок мог привести в отчаяние. Я испытала странное удовлетворение, когда увидела, как он притронулся к цепи «кофейной мельницы», смазанной липким маслом, и стал с наслаждением сосать палец. Это была его первая глупость.
Проездом мы нанесли визит вежливости мадемуазель Кальен. (Я и вежливость! Если я неверующая, то потому, что восстаю против божьей милости, которая приписывает инициативу добрых дел себе, а вам оставляет только инициативу дурных. Я не могла позабыть, что опыт с Клодом поставила мадемуазель Кальен.) С присущим нам изяществом мы гуляли теперь по скверу Анри-Франсуа. Какой-то нищий, устроившийся на скамейке, чтобы допить вино из бутылки и выскрести консервную банку, насмешливо поглядывал в нашу сторону. Я храбрилась, напевая глупую песенку, некоторым образом подходившую к данным обстоятельствам:
Тот, кто хром, бредет в аллеях парка.
Ковыляет, поднимая прах…
Хром сверкает на машинах ярко,
Хром скрипит у многих на ногах.
С нами также был этюдник. Миландр трудился. Миландр писал Марну. Марну и меня — с ума сойти, сколько тюбиков извел он на нас. Я уже видела его зимнюю Марну, похожую на огромную лужу мучного клея; его весеннюю Марну — ни дать ни взять суп из протертого горошка. В настоящий момент он вырисовывал желе из айвы при помощи большого количества жженой сиены и пуццолановой красной. Сопя, кусая губы, высовывая язык, он наносил по покрытой корой красок палитре все новые кривые штрихи, толстые, как следы червей на сырой земле. Он ликующе растирал и накладывал на свое полотно краску.