Московской консерватории, я был лучшим учеником в нашем училище.
Но… потом, как Скрябин, переиграл руку. Началась депрессия. И я… все похерил, батенька. Все. И теперь я здесь. Рука в порядке. – Он покрутил кистью, сжал ее в кулак. – Но время ушло. Всему свое время, сказано еще в Библии, – проговорил он и с некоторым беспокойством взглянул на Охлопкова.
Охлопков собирался согреться, заварить чайку, но вдруг сообразил, что лейтенант нервничает, – возможно, боится, что полузнакомый человек задержится и не даст ему вволю послужить своему искусству.
Он парадоксален, как любая творческая натура: как будто бы душа нараспашку, а на самом деле скрытен, явно мнителен, нервен, раним.
– Надеюсь когда-нибудь услышать, – сказал Охлопков. – Ну а сейчас мне пора.
Лейтенант просветлел, потер тонкие руки с длинными пальцами.
– Ну что ж! До свидания. И спасибо за одолжение.
Проснувшись поздно утром – даже пугливое и плененное тьмой и холодом солнце уже выглянуло, окрасило нежной кровью шторы, – Охлопков сразу вспомнил свою неловкую попытку познакомиться, ему захотелось закурить прямо в постели, но надо было идти на лоджию, мать начнет выговаривать, если почувствует запах табака; и он лежал, сунув руки под голову, рассматривал карминные потеки, пятна на шторах, думал об этой девушке – кто она? где живет? с кем? чем дышит? – недоступность и загадочность дразнили, – вот как всегда дразнит осень. В квартире было тихо. Отчим и мать давно трудились, она – в больнице, он – на заводе; Вик в школе изводил учителей или сидел в подвале, бацал на гитаре.
Лейтенант… Скрябин делает это по ночам. Он отыскал свой символ, возможно, и, не раздумывая об этом и держась за него, как за спасательный круг, переплывает это все… Музыкальный ключ не отпирает, может быть, никакие двери, но – запирает дверь его башни, что тоже неплохо.
Надо созвониться с Зимборовым, попросить перефотографировать девочку
Модильяни, альбом давно пора вернуть в библиотеку.
Или взяться за это самому?..
Он позвонил Толику, тот оказался на месте.
Охлопков приехал к Зимборову на работу с альбомом, прошел в фотолабораторию. Толстощекий Зимборов полистал альбом. Заметил, что художник гнет и лепит как хочет… но, в общем, чем-то это ему все нравится. Что-то в этом есть детское, очень свежее, наивное. А что именно Охлопков хочет перефотографировать? Но Охлопкову вдруг вся эта затея показалась глупой и слишком сентиментальной.
– Да нет, ничего не надо, – сказал он. – Может, удастся достать альбом, купить. Или хорошую репродукцию.
Зимборов не возражал. Он разглядывал портрет Сутина с неловко лежащими какими-то излишне красноречивыми красноватыми руками.